Откуда-то сзади донесся печальный голос Зигфрида Реле, завершающего свое итоговое выступление. Он извинился, что неверно понимал обстоятельства моего преступления, одновременно предупреждая об опасности новых ошибок. Попросил присяжных не упускать из виду психологический момент.

— Подсудимый Хайгерер, — говорил Реле, — сам ощущает себя убийцей. Он осознает, что совершил тяжкое злодеяние. Может показаться смешным то упорство, с каким он отвергает болезнь своей жертвы, но разве это не лучшее доказательство того, что совесть его нечиста?

Ни один из присяжных не кивнул ему в знак согласия. Студент в никелированных очках улыбнулся мне. Я опустил голову.

Реле поблагодарил нацию, республику, суд, Уголовный кодекс и соответствующие его параграфы. Выразил удовлетворение тем, что дело мое, наконец, прояснилось и теперь мне ставится в вину самое легкое из убийств — «по просьбе жертвы».

— Но это тоже серьезное преступление, — заметил прокурор. — Представьте, что каждый будет стрелять в безнадежно больного, выполняя желание, которое тот высказал в минуту невыносимых мучений. В кого тогда мы превратимся?

Я кивнул, посочувствовав ему. Он выполнил свою работу лучше, чем могло показаться на первый взгляд. Сумел распознать добро и зло, хотя в сложившейся ситуации это не имело никакого значения.

— Перехожу к вопросу о мере пресечения, — произнес прокурор умоляющим тоном.

Однако после этой фразы в его словах прозвучала строгость. Словно у него снова отросла борода. Он напомнил, что для таких «человеколюбивых убийц», как я, законом предусмотрен срок тюремного заключения от шести месяцев до пяти лет. Реле попросил присяжных, невзирая на все смягчающие обстоятельства, не назначать мне минимального наказания.

— Нужно продемонстрировать общественности, что лишение человека жизни не может быть оправдано никакими мотивами, как бы благородны они ни казались.

И я с ним согласился.

Поднялся мой адвокат Томас.

— Я буду краток, — пообещал он. — Вчера у каждого из нас камень упал с души. Да что там камень? Целая глыба…

Неудачная игра слов. Зато теперь я надежно погребен под этими булыжниками.

— Мы чувствовали, что мой подзащитный не способен на жестокое убийство.

Почти все закивали. Очкарик усмехнулся.

— Одно время и я проникся состраданием к неизвестному мне смертельно больному акционисту, — заверил Томас.

Он убеждал публику, что я воспринимал их перформанс всерьез. Выполняя волю умирающего, стал участником спектакля. Не исключено, что мой защитник сам верил в то, что говорил.

— Мой клиент явился своего рода инструментом дистанционной эвтаназии, — продолжил Эрльт. — Фактически он убил мертвого. И только позднее он осознал, что произошло.

Видимо, в последнее время Томас читал плохие детективы. Уж лучше бы занимался своей недвижимостью.

— Отсюда острое чувство вины. Все это нам разъяснил наш высокочтимый эксперт, профессор психиатрии Райтхофер, — солгал Томас.

Итак, я чувствую себя убийцей и хочу понести наказание.

— В определенном смысле мой подзащитный до сих пор находится в шоке, — произнес Эрльт. — Это объясняет и его странное поведение в суде. Он рассказывал нам фантастические истории о гомосексуализме и убийстве из ревности, чтобы вы, господа присяжные, дали ему возможность искупить свою вину. Помогите ему простить самого себя, — умолял Томас. — Я призываю вас проявить милосердие и приговорить моего подзащитного к минимальному сроку.

Адвокат полагал, что в моем случае вполне можно обойтись и условным наказанием. Как мой официальный защитник, он должен поддерживать меня.

— Мой клиент достаточно отсидел в тюрьме за попытку помочь человеку.

Похоже, адвоката я выбрал все-таки неудачно.

— Позвольте ему вернуться домой, насладиться весной. Верните ему свободу!

Итак, в тот момент я должен был думать о весне, цветущей сирени и аромате пионов. До меня донеслись всхлипывания. Кто-то горько рыдал. Плач становился все громче, пока, наконец, я не сообразил, что он исходит от меня. Охранник, уже не надеявшийся на появление снега в этом году, сунул мне в руку носовой платок. Вскоре объявили перерыв. Все ушли, оставив меня одного. И в этом вся моя весна, моя свобода. Меня предоставили самому себе, дав возможность и дальше опускаться на дно.

— Господин Хайгерер, ваше последнее слово, — обратилась ко мне Аннелизе Штелльмайер.

— В таком случае я благодарю каждого за его работу, — произнес я. — Мне неловко оттого, что доставил вам столько хлопот.

В зале кто-то рассмеялся. Кто ему разрешил? В таком случае я не скажу больше ни слова. Просто буду ждать решения присяжных.

— Означает ли это, что вы согласны с мнением вашего защитника господина Эрльта?

Ей не следовало меня об этом спрашивать.

— Нет, госпожа судья, — ответил я.

Я сам удивился силе своего голоса, когда закричал:

— Это означает «нет»! Это ничего не означает! Я не могу с ним согласиться!

Я решительно сжал кулаки в карманах пиджака. Последние дерганья мертвого жука. Левая рука нащупывала мокрый платок. Правая — жесткую бумагу. Я вспомнил о нераспечатанном письме. Ксавер Лоренц? Не может быть, это совпадение. Я насчитал двенадцать отверстий для шнурков. Каждый из наших ботинок, моих и моих охранников, имел по двенадцать дырочек. Нет, я не ошибся. О Ксавере Лоренце никому не известно, кроме меня. Никто, кроме меня, не знает правды.

— Я совершил умышленное убийство совершенно незнакомого мне человека, — услышал я собственный голос. Почему публика смеется? Кто им разрешил? — Я имею право на заслуженное наказание.

— У вас все, господин Хайгерер? — спросила судья.

— Я могу это доказать!

Наконец-то они смолкли. Неужели я только что признался им, что могу все доказать?

— Дайте мне два часа времени, — закончил я.

Что я такое говорю? Ведь это означает выдать тайну, погубить все дело. Но я не могу спокойно молчать, думая о весне там, снаружи…

— Господин Хайгерер, я прошу вас избавить нас…

— Два часа, госпожа судья. Я прошу у вас лишь два часа.

Хельмут Хель выразил протест. Ему и без того оставалось два шага до пенсии. Илона Шмидль согласилась. Она не могла придумать себе более интересного занятия, чем сидеть в суде. Сегодня ее губная помада гармонировала с цветом платья. Большинство присяжных высказались против. Мужчина с массивной цепью ненавидел затянувшиеся фильмы. Женщина, похожая на мою мать, сочувственно склонила голову набок. Она не хотела лишиться такого счастливого конца. И только юный очкарик не стал возражать.

— Что нам эти два часа? — спросил он, позволив мне представить обещанные доказательства.