Как только начинаются роды, мой французский куда-то испаряется. Не понимаю ни слова из того, что говорит врач, и могу отвечать только на английском. Видимо, такое бывало раньше, потому что акушерка с ходу начинает переводить. Может, она упрощает слова врача или просто не очень хорошо знает язык — в основном слышу от нее только «тужьтесь» и «не тужьтесь».

Когда появляется первый малыш, акушерка протягивает его мне. У меня перехватывает дыхание. Вот он, «младенец А»! Только мы с ним начинаем знакомиться, как акушерка похлопывает меня по плечу.

— Простите… вам еще одного надо родить, — говорит она и уносит «младенца А» в неизвестном направлении. Тут я понимаю, что с близнецами придется нелегко.

Через девять минут на свет появляется «младенец Б». Только я успеваю поздороваться с ним, как его тоже уносят. Вскоре вообще все куда-то пропадают: Саймон, малыши и большинство персонала, принимавшего роды. Я по-прежнему лежу на спине и не чувствую ничего ниже пояса. На металлическом столе рядом лежат две красные плаценты — каждая размером с человеческую голову. Кто-то решил открыть раздвижные шторки, игравшие роль стен в моем родблоке, и теперь любой, кто проходит мимо, может во всех подробностях насладиться видом того места, откуда пять минут назад появились близняшки.

Не ушла лишь медсестра-анестезиолог, и, кажется, ее это совсем не радует. Она решает замаскировать свое раздражение, пытаясь завести со мной светскую беседу: откуда я родом? Нравится ли мне в Париже?

— Где мои дети? Когда я смогу их увидеть? — спрашиваю я. (Ко мне вернулась способность говорить по-французски.)

Медсестра не знает. И ей нельзя уходить из родблока, поэтому она ничем не может мне помочь.

Проходит двадцать минут. Никто за нами не приходит. Не знаю почему, но меня это не очень волнует. Правда, я довольна тем, что медсестра наконец завешивает мне колени простынкой. Потом она, видимо, решает, что светской болтовни довольно.

— Ненавижу свою работу, — прямо сообщает она мне.

И вот меня везут в послеродовую, я воссоединяюсь с Саймоном и малышами. Мы фотографируемся, в первый и последний раз я пытаюсь кормить обоих мальчиков сразу.

Санитар отвозит нас в палату, где нам предстоит пробыть несколько дней. Это однозначно не бутик-отель, скорее, похоже на дешевую ночлежку. Несколько человек персонала в детском отделении, работающем с часа ночи до четырех утра. Поскольку у меня уже есть ребенок и, соответственно, опыт, никто за мной особо не присматривает. Когда приходит время обеда или ужина, на пластиковых подносах приносят классическую больничную еду: квелую картошку фри, куриные биточки и шоколадное молоко. Позже понимаю, что другие мамы не едят эту гадость, а хранят собственные продукты в общем холодильнике в коридоре.

Саймон дома с Бин, поэтому я почти все время одна с близнецами, которые орут часами напролет. Обычно я пристраиваю одного на колени, слегка приобняв, а другого в это время пытаюсь кормить. У меня голова идет кругом от постоянного воя и мельтешащих ручек и ножек — мне уже начинает казаться, что их больше, чем двое. Когда наконец удается уложить их спать — после нескольких часов крика и беспрерывного прикладывания к груди — приходит Саймон.

— Как у вас тут тихо, — радуется он.

Пытаюсь не думать о том, что мое пузо похоже на гигантскую порцию бежевого желе.

Суматоха суматохой, но мальчикам нужно дать имена (в Париже на это отведено три дня, но уже на второй день в палату врывается сердитый бюрократ с папочкой в руках). Саймон просит, чтобы одного из близнецов назвали Нельсоном — в честь его кумира Нельсона Манделы. Его больше волнует, как мы будем называть мальчишек дома: одного он хочет звать Гонзо, второго — Боссом. Мне нравятся имена, в которых гласные буквы идут подряд, поэтому предлагаю обоих назвать Раулями.

Наконец называем одного Джоэлом, но в итоге начинаем звать его Джоуи, а другого Лео, и к этому ни одно прозвище не липнет. Мои близнецы — самые непохожие в мире. Джоуи — одно лицо со мной, только платиновый блондин. Лео — смуглый средиземноморский парнишка. Не будь они одного росточка и все время вместе, никто бы и не догадался, что это братья. Зато теперь я сразу понимаю, кого из моих знакомых младенцы не интересуют: тех, кто, едва взглянув на малышей, спрашивает, не однояйцевые ли они близнецы.

Проходит четыре долгих дня, и нас наконец выписывают. Дома с малышами мне легче не становится. Вечерами они орут не переставая, и оба вообще не спят ночью. Перед сном мы с Саймоном берем себе по ребенку, и всю ночь каждый отвечаем за своего. При этом стараемся выбрать себе малыша «получше», однако, кто из них будет вести себя лучше, — загадка. Но это и неважно: ведь мы еще не переехали в большую квартиру, поэтому все спим в одной комнате. Просыпается один — просыпаются все.

Мне по-прежнему кажется, что их больше, чем двое. Никогда не думала, что буду одевать близнецов одинаково, но внезапно мне хочется этого, чтобы создать хоть видимость порядка: для меня это как школьная форма, которую носить обязательно, потому что существуют строгие правила.

Удивительно, но у меня остается время на психозы. К примеру, я все время переживаю, что не так назвала малышей, что нужно бежать в городской совет и менять им имена. В редкие минуты отдыха терзаюсь мыслями по этому поводу.

К счастью, из Майами приезжает моя мама. Мы с ней и с Саймоном почти целый день проводим в гостиной и нянчим малышей. Однажды в дверь позвонила какая-то женщина, представилась психологом из ближайшего отделения Службы защиты матери и ребенка. Мол, у них принято наносить визит всем мамам близнецов. Видимо, таким образом она тактично намекает, что хочет удостовериться, не сошла ли я с ума. Через пару дней приходит акушерка, тоже из Службы защиты, и смотрит, как я меняю Джоуи подгузник. Его какашки, — объявляет она, — «просто превосходны». Таково официальное мнение французского государства!

Кое-что из того, что мы успели узнать о французском стиле воспитания, пробуем применить к малышам. Например, постепенно приучаем их к принятому во Франции режиму питания: четыре раза в день. С самого раннего возраста они не перехватывают куски — за исключением полдника, goûter.

К сожалению, у нас не получается опробовать «метод паузы». Когда у тебя новорожденные близнецы и есть ребенок чуть старше, спящий в двух шагах, очень сложно пробовать экспериментальные методы воспитания!

Поэтому мы снова страдаем. Почти месяц без сна, и мы с Саймоном превращаемся в зомби. Единственная надежда — наша няня-филиппинка и ее многочисленные сестры и подруги. В конце концов у нас начинают работать четыре няни — посменно и практически двадцать четыре часа в сутки. Деньги утекают сквозь пальцы, но хоть поспать чуть-чуть удается. Теперь многодетные мамы кажутся мне чем-то вроде преследуемого меньшинства — как тибетцы, например.

Оба мальчика плохо берут грудь, поэтому я провожу очень много времени наедине с электрическим молокоотсосом. Бин вскоре понимает, что может заполучить меня полностью в свое распоряжение, если будет сидеть со мной рядом, пока я сцеживаюсь. Она учится готовить бутылочки и разливать молоко по пакетам, а молокоотсос собирает и разбирает, как солдат винтовку. А еще очень похоже имитирует жужжание, которое он издает.