Ложный Эндерби тяжело дышал, силясь запихнуть Эндерби Настоящего обратно в чулан.

— Что священник, — полюбопытствовал он, — делал в магазине готового платья?

— О, какая чепуха, — улыбнулась Веста. — Княгиня Виттория Коромбона не держит магазин готового платья. Она пишет в «Фем» кинослухи. Отец Аньелло большой интеллектуал. Долго прожил в Соединенных Штатах, идеально говорит по-английски. Он, как ни странно, читал один ваш стих — богохульный, о Деве Марии, — и ему очень хочется пару раз хорошенько подольше с вами потолковать. А потом, разумеется, он послушает вашу исповедь.

— Ну, — улыбнулся Эндерби, — приятно знать, что кто-то обо всем позаботился. Какое облегчение. Знаете, я действительно в высшей степени благодарен. — И стиснул ее руку на повороте на виа Национале: огни, огни, Американский Закусочный Бар, банк Духа Святого, магазин за магазином за магазином, оживленный и освещенный аэровокзал, гостиница. Разжиревшая лошадь остановилась рывком и фыркнула, не специально на Эндерби. Кучер поклялся, что счетчик врет, механическую неполадку трудно исправить, слишком мало показывает. Эндерби спорить не стал. Дал на пятьсот лир больше натиканного и сказал кучеру:

— Ты тоже сволочь. — Рим; как же он любит Рим!

Эндерби наблюдательно и настороженно выжидал в баре отеля. Были там поздние любители кофе за столиками, многоречивые ораторы на быстрых иностранных языках, в целом дюжина или десяток; всех их Эндерби обменял бы на Роуклиффа. Хорошо бы, вчерашнее утро вернулось хоть на пять минут, в баре только он, Данте и Роуклифф; чертовски здорово двинуть разок по пролептически в кровь разбитому носу. «L’Animal Binato», надо же. Муза наверняка сейчас очень расстроена, пышет дымом, как гарпия, столько труда впустую. В ожидании третьего стакана фраскати Эндерби посмотрел на прелестную Весту за бокалом перно, потом скорчился, симулируя боль в желудке.

— У-у-у-ф-ф-ф, — сказал он, — разрази тебя. — Арррргх.

— Чересчур много пьете, вот где ваша проблема, — заметила Веста. — Ладно, пошли ложиться в постель. — Эндерби, до конца артист, издал душераздирающее бурчание, как в старые времена. Грерррхрапшшшшшш. Она озабоченно приподнялась.

— Нет, — сказал Эндерби. — Тут обождите. На первом этаже уборная. Правда, ничего такого. — И улыбнулся, лжец, сквозь смертельные муки, усадив ее обратно. Щеки раздул, как гаргулья, кивнул энергично, указывая, что это указывает на то, на что должно указывать, и ловко вышел из бара, урча, харкая, к изумленью кофейничавших, в вестибюль. А там торопливо сказал шустрому администратору с неискренней золоченой ухмылкой, стоявшему за конторкой в обрамлении из светящихся трубок:

— Я должен в Лондон вернуться. Жена здесь останется. Не хочу, чтоб вы думали, — виновато добавил Эндерби, — будто я убегаю или что-нибудь вроде того. Если желаете, счет оплачу по сей день. Но ведь я багаж оставляю. Все, кроме одного саквояжика. Надеюсь, проблем не возникнет, правда? — Почти приготовился сунуть администратору за молчание бумажку в тысячу лир, только вовремя передумал. Администратор, изящно склонив голову, как будто прислушиваясь, тикают ли часы в невидимом жилетном кармане, сказал, что проблем не возникнет, однако синьор Эндерби должен понять: скидка на время отсутствия синьора Эндерби не предоставляется. Синьор Эндерби с радостью понял. — Мне хотелось бы, — сказал он, — звякнуть в аэровокзал на этой же улице. Можете дать мне номер? — Администратор с большим удовольствием посодействовал со звонком: можно позвонить из какой-нибудь будки вон там.

Из будки Эндерби видел, как Веста ест сандвич с ветчиной. Видимо, с ветчиной, так как мазала каждый кусочек горчицей, — видимо, горчицей, судя по форме баночки. Постарался, не затратив большого труда, выглядеть очень плохо на случай, если она взгляд поднимет и его заметит. А если подойдет, можно будет прикинуться, будто он слепо ткнулся сюда, в будку, с виду похожую на кабинку уборной; а если увидит, что он настоятельно разговаривает по телефону, прикинется, будто врачу звонит. Тут голос заговорил по-английски с Эндерби, и Эндерби тайком сообщил:

— Говорит Эндерби. — Имя явно ничего не сказало любезному голосу клерка. — Я хочу, — сказал Эндерби, — улететь в Лондон по возможности первым же самолетом. Очень срочно. У меня уже куплен билет в первый класс, но, понимаете, на двадцать пятое, или на двадцать шестое, или еще на какое-то там… не совсем помню точную дату. Дело очень-очень срочное. Бизнес. И мать у меня умирает. — Соболезнующего чмоканья не последовало: эти римляне бессердечные сволочи. Голос сквозь шелест бухгалтерских книг отвечал: ему кажется, должны найтись свободные места в самолете БОЭК[116]из Кейптауна, прибывающем в Рим в пять тридцать утра. Голос перезвонит, подтвердит или опровергнет. — Вопрос жизни и смерти, — предупредил Эндерби. Хотя голос как бы знал о намеренье Эндерби сбежать от жены.

Веста, прикончив сандвичи, ковыряла в передних зубах старым билетом лондонской подземки, вытащенным из сумочки. Сумка стояла открытая, очень неаккуратно, но Эндерби в ней заметил связку ключей. Ключи ему понадобятся: в квартире на Глостер-роуд находятся определенные необходимые вещи. Глядя на ковырянье в зубах, он кивнул: еще одна вещь наставляла его на путь, на который он вступил.

— Как теперь себя чувствуете? — поинтересовалась она.

— Гораздо лучше, — улыбнулся Эндерби. — Почти все вывалил. — С тем, что в банке еще остается, с тем, что он считает для себя возможным законно у нее украсть (главным образом норка), можно было бы, по его мнению, на год-другой вернуться к подобию прежней жизни: одинокий поэт на том или другом убогом чердаке, на жидкой похлебке и хлебе, старается помириться с Музой. На потерю капитала он не ропщет. Больше нет. Деньги, в конце концов, мачехины, и вот она, мачеха, сидит теперь тут, вытаскивает из моляров волокна ветчины, пусть даже грациозно и без показухи; жаждет эти деньги потратить. Конечно, проценты — дело другое. Церковь всегда осуждала ссуду денег под проценты, поэтому ни один добрый католик при возвращении долга не вправе претендовать на прирост. Решив быть справедливым, Эндерби также решил тут быть чистым протестантом. Улыбаясь про себя, он подпрыгнул от неожиданности, когда громкоговоритель окликнул его по имени.

— Кто, ради всего святого, — удивилась Веста, — может вам звонить в такой поздний час? Сидите, я отвечу. Вид у вас еще бледноватый. — И встала.

— Нет-нет-нет, — возразил Эндерби, грубо толкнув ее обратно в плетеное кресло. — Вы об этом ничего не должны знать. Сюрприз, — попытался он улыбнуться. Она скорчила гримасу, вытащила из сумочки заколку для волос, принялась ковырять в левом ухе. Эндерби рад был это видеть.

Голос клерка с удовольствием подтвердил, что место на самолет из Кейптауна забронировано. Эндерби должен быть на аэровокзале в четыре; дежурный клерк обменяет билет.

— Deo gratias, — выдохнул Эндерби, имея в виду grazie[117]. Но только литургическая благодарность, рассуждал он, в силах выразить облегчение от перспективы бегства, со всеми его предметными и сопутствующими значениями, из Рима.