Калине, видать, тоже спокойно не сиделось.

— Что же у тебя с глазом, девушка? Поперву думал, что кривая, но ты им смотришь, видишь.

Вздохнула Марга. Потерла бровь. Доточный какой, подумала.

— У нас ведь как: одни от людей рождаются, другие от дерев выходят. Ты меня все березовой девушкой зовешь, так я и есть такова. На сломе родилась, от березы вышла.

— Как — «от березы»?

— Так и так. Вот, ровно таковой изринулась, как посейчас меня видишь. Люди говорят, сперва будто спала, в сорочице...Знаешь, пленочка в яйце? Не сразу в ум пришла. За мной Рад ходил, он меня и приохотил читать...Нас таких, березовых, не много: мне вот свезло, что береза рядом с деревней раскрылась, сразу нашли. А бывает так, что звери до людей поспевают. Или вроде в дом отнесут, обиходят, а так и не просыпаются, истлевают...

Помолчала. И Калина молчал, смотрел, слушал.

Марга кожу березовую погладила, щекой прижалась.

— Один глаз мне припал от лета, другой — от зимы. Летним я вот тебя вижу, березыньки, да что кругом деется. А зимним ровно в иное место зрю через оконце запотелое, замороженное.

— И что ты в том окошке видишь?

— Людей разных. Железо...Огонь. Пользы мне в том вовсе нет, но давно в привычку.

— Ах, девушка, мнится, одного мы с тобой заводу! — вдруг рассмеялся Калина.

Смеялся он хорошо; Марга сама улыбнулась невольно.

Калина смех оборвал, шею вытянул.

— Или дитя плачет?

— Березыня баб да детей не хватает, мужи все да звери с птицами. — Марга потянулась. Сказала медленным, сонным голосом. — То лутошка-голый. Иногда молодые совсем березыньки раскрываются, из них незрелые падают... Хилые, с недоноска. Почти всегда мрут, но некоторые ползают. Вот, за лыком вяжутся, объедки собирают. Ты, главное, не откликайся, глазами не ищи — зачует.

Опустила ресницы.

От темной березовой крови ее всегда в сон тянуло: без видений, глухой.

— Ах ты, — отчего-то с грустью сказал Калина, — лешое детище. Спи, березовая девушка. Я тебя охраню.

***

На утро дальше пошли.

Виновата была Марга: зазевнула, а Калина возьми и пади в ступу.

Девушка охнула только.Одному бы Калине нипочем не выбраться, но тут Марга подсобила: достала из кузовка ремень, закинула в ступу, так и вытянула.

— Ладно, что не в квашню угодил, — утешила.

Калина отдышался, справился тут же с интересом:

— Что за квашня такая?

— На ступу похожа. Только ступа, она сама смыкается, стенками слепляется да есть начинает, а в квашне тесто сидит. Оно наваливается, из него даже с подмогой не вдруг выберешься.

Почесал Калина в затылке.

— Что же у вас еще тут обитает?

— Лутошка-голый — помнишь его, Есения-зажги-снега, да вот листобой, а лыка ты сам видел...

— Какова биота, — пробормотал Калина на это.

Дальше шел сторожко, как по болотине, за Маргой следил.

Марга же все думала, как им заговор ловчее устроить-обстряпать.

Наконец, решила.

— Послушай, что скажу, — остановилась, притянула за рукав Калину, нахмурилась. — Женихом скажись. Да не мне — я березовая, мне с человеком не положено... скажи, мол, породниться желаешь, в семью войти. У нас старшие смотрят, чтобы кровь молодая была...не всегда путников Сто Маху отдают, иногда, если глянутся, в семью берут. Девушки у нас красивые, по мне не суди. И ты красивый, они это увидят...

Калина тоже нахмурился, открыл рот, закрыл. Спросил другое:

— Да почему Сто Мах?

— Потому, что велик он. Птица за сто махов не перелетит.

Калина головой покачал.

— Ты же говорила, Чага на пороге топчется? Чем угощать будете?

— Авось, того хватит, что скопили, — вздохнула Марга.

На том и порешили.

Марга, разохотившись, решилась: к ухоронке своей Калину подвела. К яме, ловко ветками березовыми укрытой. Земля в Березыне ровная была, гладкой скатертью стелена, а тут будто камнем пробило...Стояла в той яме чудная вещь.

Ветки оттащила, открыла.

— Смотри, какое диво. Тебе одному показываю.

— Что сие? — Калина присел на корточки, а затем, не чинясь, на карачки опустился, чтобы лучше разглядеть.

— Птица-пустая-голова, — выдохнула Марга.

Калина только крякнул.

У птицы той тело было длинное, узкое, жестоко изломанное; одно крыло оторвано с мясом, второе к земле повернуто...Голова с большим клювом и впрямь пустой казалась, будто яйцо выпитое; глазища огроменные напросвет глядели. Вся птица белого пера: дождь не брал, время не чернило.

— Я туда спускалась, — призналась Марга, поймав взгляд Калины на себе, — сперва с Радом, затем одна. Смотрела, трогала...Холодная она, гладкая, будто и живой сроду не была. От кости животной, сухой да желтой, хоть какое тепло идет, а тут — будто само перо тепло втягивает, только коснись. Раньше глубже стояла, мы думали, Березыня ее совсем заберет...Только нет. Вот, поднимает, будто из себя выбросить хочет...

Калина выпрямился, глянул бездумно, проговорил медленно.

— Думаю я, березовая девушка, что есть тут недалеко проторочь. Оттудова и Чага свалилась, и птица эта...Березыня твоя что, Березыня — придел. Не она одна такая. Не по своей воле шастает. От Чаги ей самой не избавиться, а как скинет — и вам свободу даст. Пока при себе держит, кормит да поит, потому что вы ей — единственная огорожа...

***

А сувстречали их все Марговы сродники. Знали, кого приведет — березки нашептали, птицы напели. Вот и — встали друг против друга.

Люди вышли в белом да красном, праздничном, только девицы — в темном уборе. В цвет поздней крови березовой.

Марга, как заведено, в ноги старому Вархуше повалилась.

— Ты прости меня, Сто Мах-батюшка, прости дочь свою непутную, а привела я к дому не гостя заблудшего, привела я жениха сестрицам-девицам!

Калина приосанился, плечи развел, ногу на каблук выставил, глянул на девушек лихо, с подмигом.

Те зашумели, закачались, зазвенелеи тонкими златыми подвесками, точно и впрямь — молодые березки.

Вархуша молчал, глядел цепкими, острыми глазами. Марга уже видела, что глянулся старшему молодец: кровь с молоком, не гнилая дресва.

Самому-то старшему много зим сравнялось, а все на покой не торопился. Был он, как сама Марга, свилеватым: от того не сильно ее любил.

Тут и Калина себя показал: в пояс поклонился, со всем почтением, коснулся рукой земли. Решился старший.

Вернул поклон, погладил Маргу по голове, по косам.

— Не в чем тебе виниться, не о чем плакать, дочушка. Встань-поднимись. Гостю доброму, жениху желанному,