В шелке и атласе я неподвижно лежал на кровати, наблюдая за тем, как через шторы за головой Льюиса Гриффина в комнату проникал свет, оставлявший его черты в тени. Гриффин сидел на расстоянии вытянутой руки, но казался далеким. Эту отстраненность я заметил в Гриффине с самого начала, с первой встречи ощутив, что передо мной человек, которому можно доверять. Человек слишком гордый, чтобы просить что-то для себя.

– Снял ли он тот фильм? – спросил я, чтобы разрядить молчание.

Гриффин улыбнулся:

– Да, снял. Он получил за этот фильм награду киноакадемии. – Немного помолчав, он добавил: – На церемонии вручения Рот сказал замысловатую речь: «Никто не думал, что такое возможно снять». – Казалось, Гриффина удивило, как в тишине комнаты прозвучали эти несколько слов. – «Никто не думал, что такое возможно снять». Это была его первая фраза. Самое первое, что сказал Стэнли Рот в тот вечер, когда стоял на сцене с «Оскаром» за лучшую картину в руках. Должно быть, он чувствовал огромное удовлетворение – ощущение, ни с чем не сравнимое. Но зрители могли уловить скрытую в словах горечь. Именно они в свое время унижали его, третировали, утверждая, что в их бизнесе Рот никогда не сделает ничего подобного. Именно так: «в нашем бизнесе». Кроме этих людей, там не было никого. Вот почему Стэнли добавил: «Что делает еще более значимым мой долг перед теми, кто действительно верил в осуществление этой идеи, и не только верил, но помогал воплотить ее в жизнь».

Улыбаясь, Льюис Гриффин задумчиво поскреб большим пальцем тыльную сторону ладони.

– Все знали, что тем вечером Стэнли Рот завоевал этот город. Как знали и другое, – сказал Гриффин, поднимая глаза. – Все понимали: Стэнли Рот собрался владеть им очень долго.

Мне стало немного лучше. Двигаясь очень медленно, я смог приподнять голову, не испытав при этом особого дискомфорта. Стараясь действовать осторожно, я сел в постели.

– Пока вам лучше не вставать. Доктор приказал целый день оставаться в постели. Не лучше ли мне уйти? Возможно, вы снова заснете. Сон – лучшее лекарство.

– Нет-нет, – ответил я, едва Гриффин приподнялся с места. – Разумеется, доктор прав, но я прошу: побудьте со мной и, по возможности, дольше. Понимаю, вас ждут дела, но мне интересно все, что вы рассказываете.

– Хорошо, всего несколько минут, а потом вы отдохнете, – согласился Гриффин, садясь обратно в кресло.

С задумчивым видом он снова оглядел комнату, задержав взгляд на портрете дочери, и на несколько секунд замер, прижав к губам кончики пальцев.

– Когда дочка была еще ребенком, я часто заходил сюда по ночам и сидел вот так, в этом самом кресле, глядя, как она спит. Обычно я приходил ненадолго, всего на несколько минут, но эти минуты казались лучшими за день. Несколько коротких и тихих ночных минут, когда я наблюдал, как она спит. Мне хотелось, чтобы это длилось вечно, чтобы она оставалась моей маленькой дочкой, а я – ее молодым отцом. Впрочем, не то чтобы очень молодым… Когда она родилась, мне было почти сорок.

Гриффин снова посмотрел на фотографию. Судя по его рассказу, снимок сделали несколько лет назад, но фото было единственным в комнате. Здесь не оказалось ни одного более позднего снимка, ни одной фотографии о событиях, обычно сопровождающих жизнь юной девушки. Возможно, такие фотографии имелись в другой части дома, например – в спальне родителей?

– Наверное, вам непонятно, почему или даже как я мог оставаться со Стэнли в таких хороших отношениях? Почему мы были друзьями, несмотря на то что я хорошо представлял себе его натуру? – спросил Гриффин, постепенно переключая на меня внимание. – Из-за дочери. Стэнли спас ей жизнь. Вы не найдете этого факта ни в биографиях, ни в журнальных статьях. Он никогда и никому не рассказывал и взял обещание, что я никому не скажу. Девочке было три года. Тогда мы еще жили не здесь, а в Пасадене, на одной из обычных улиц. Они играла во дворе перед домом. По дороге бежала сорвавшаяся с привязи собака, а вернее, щенок. Девочка выбежала на улицу, чтобы поиграть со щеночком, и выскочила как раз перед машиной. В этот момент к дому свернул Стэнли. Увидев, он метнулся на дорогу и успел вытолкнуть ребенка. Стэнли сильно ударило. Он сломал плечо, но спас ей жизнь. Так что поймите меня правильно, Стэнли имеет право прийти сюда и бросить в окно стулом. Он может делать вещи, которые я не стерпел бы ни от одного существа на планете. Он мог бы даже убить жену – хотя я ни на минуту в это не поверю, – и я сделал бы все возможное, чтобы его выручить. Потому что, мистер Антонелли, я перед ним в неоплатном долгу. В вечном долгу.

Хотя, должен вам сказать, даже если бы этого не случилось, если бы Стэнли не спас мою дочь, наверное, я почитал бы за счастье быть его другом. Талант сам по себе не прощает абсолютно всего, но допускает многое. Я имею в виду настоящий талант – такой, каким обладает Стэнли Рот. Да, да, знаю: это Голливуд и вовсе не настоящее большое искусство. Странно, но с этим я могу согласиться. Большее из того, что здесь производится, – карикатура, пародия на жизнь, грубая и идиотская подделка того рода, на которую не захочет тратить свое время человек, более-менее чувствующий. Начав смотреть – случайно, от нечего делать, – он немедленно покинет зал, спрашивая себя: неужели такое кому-то нравится?

Подняв голову, Гриффин несколько секунд внимательно смотрел на меня.

– Удалось ли вам почитать, что пишут в прессе о процессе, в котором вы участвуете? Например, что писали газеты Лос-Анджелеса в то время, когда процесс уже начался? Если читали о произведенном вами «блестящем» перекрестном допросе свидетеля – вам не показалось, хотя бы на секунду, что этот перекрестный допрос в чем-то выше любого другого из вашей прошлой практики? Ведь такое бывает с каждым из нас, правда? Когда мы думаем о себе так, как о нас думают окружающие. Или, скорее, в терминах, в которых они про нас говорят. Довольно странно, если вдуматься: можно считать кого-то дураком или лжецом, человеком, который не станет говорить правду даже в случае, если поймет, что все давно его раскусили… Но стоит ему поделиться мыслью, будто вы совершили нечто грандиозное, – и он немедленно приобретает все свойства разума и поистине вселенскую мудрость. – Сложив руки на груди, Гриффин расслабленно привалился к подлокотнику. – Мы все так поступаем. Верим в то, во что хотим верить, изобретая тысячу причин, по которым не является истиной то, о чем мы слышать не желаем. И если в принципе всегда трудно не зависеть от мнения окружающих, то здесь, в этом городе, такое кажется почти невозможным – особенно если вы добились в нем успеха. Удачные вы делаете картины или не очень – вы все равно снимаете великие фильмы. А если уж вы Стэнли Рот, тогда вы не просто обладаете способностями режиссера, не просто компетентны в своем деле и можете раскрыть публике талант снимающихся у вас актеров. Нет, тогда вы – великий режиссер, и все, что вы делаете, представляет собой нечто исключительное – такое, что не под силу никому другому.

Здесь невозможно чувство меры, теряют смысл любые оценки, сформулированные по принципу «хуже – лучше», отражающие те или иные отличия одного фильма от другого. И Стэнли Рот – один из немногих, возможно, единственный, кто не верит в это. А знаете почему? Потому что знает: он лучше всех. И также потому, что знает еще кое-что: он еще не достиг того, чего должен достичь.