«…Когда мы шли от земли к высоте небесной, то вначале встретили нас воздушные духи 1-го мытарства, на котором истязуются грехи празднословия, т. е. бесед безрассудных, скверных». «Но вот языком болтал – без устали! – вспомнилось ей. – Даже в постели!» Маша вынула свою тетрадь и начала чертить таблицу: Мытарство 1. Празднословие. В графе «кто»: Доброслав Овечкин. Где: Берсеневская набережная. В графе: По отношению к Небесному Иерусалиму: Бывший «Государев сад». Прообраз Гефсиманского сада. И вернулась к книжке. «Приблизились ко 2-му мытарству – лжи, на котором истязуется всякое слово ложное, то есть клятвопреступление, напрасное призывание имени Божия, лжесвидетельство». – «До конца стояла, – перед глазами встала мать близнецов, выгуливающая розовую коляску, – даже показания дала в суде…» Она сглотнула. «Достигли мы и третьего мытарства, мытарства Осуждения и Клеветы». – Маша вспомнила голос пловца-Снегурова: «Пакетик-то был не мой. И я знаю одного человека, которому было выгодно и оболгать меня перед Комитетом, и в газетенку утку пустить, и пакетик подложить – без проблем. Я его знаю, и ты его знаешь, потому что про него и пришел спрашивать…» «Дошли мы до 4-го мытарства – чревоугодия, и тотчас выбежали навстречу нам злые духи. Лица их были похожи на лица сластолюбивых обжор и мерзких пьяниц…» Колян, написала Маша. Кутафья башня. Храм Гроба Господня. «В такой беседе мы дошли до 5-го мытарства – лености, где истязуются грешники за все дни и часы, проведенные в праздности. Тут же задерживаются тунеядцы, жившие чужими трудами, а сами не трудившиеся, и наемники, берущие плату, но не исполняющие обязанностей, принятых на себя». Маша на секунду задумалась: кто? И вспомнила адрес – улица Ленивка на месте Яффских, западных, ворот Иерусалима. Гебелаи! Архитектор, построивший станции метро, где на людей обрушились тонны бетона. Наемник, берущий плату, но не исполнивший обязанностей, принятых на себя…

Таблица заполнялась, и в ее стройности была своя, жуткая, красота: вот восьмое мытарство – лихоимство, где «истязуют… всех наживающихся за счет своих ближних, взяточников и присвоителей чужого». Всесильная губернаторша, найденная четвертованной в Коломенском… И далее, далее: воровство, убийство, гордость и непочтение к родителям, зависть. Рука Маши дрожала, выводя Катино имя. Москва-река, Лубянка, Варварка… Иордан, Масличная гора, Гефсимания… Маше уже не было холодно – напротив. На щеках у нее горели красные пятна, ручка летала над бумагой. Ей казалось, она бежит по следу.

И темный силуэт уже маячит где-то впереди, указывая путь, одному ему известное место назначения.

Андрей сидел перед подъездом, то глядя в темное небо, то на выезд со двора, откуда должна была, по идее, появиться Маша. Машина мама, чей ужин он прервал час назад, сказала, оглядев его оценивающе с ног до головы, что дочь ушла, судя по сократившемуся количеству книг – в библиотеку. Нет, она не знает, в какую. Да, ее мобильный телефон заливается дома. Андрей даже позвонил Иннокентию – официально, чтобы успокоить: мол, она забыла телефон дома, скорее всего, корпит над книжками. Но на самом деле – проверить, не у того ли она – в гостях. Иннокентий поблагодарил за звонок. Маши у него не было. Новость, пусть лишь слегка, но была утешительной.

Наконец подъехала машина, и из нее вышла стажер Каравай. Андрей вскочил со скамейки, представ перед ней как лист перед травой и не совсем понимая, что ей сказать. Увидев его, Маша, казалось, не удивилась, лишь кивнула. Андрей вдруг заметил, какие у нее круги под глазами, и жалость пересилила стыд, который обуревал его последние часа два. Ему захотелось прижать ее к себе и сказать, что все будет хорошо, они поймают этого плохого парня. Желание было столь сильным, что он автоматически засунул руки поглубже в карманы джинсов, чтобы ненароком, чтобы, так сказать, непреднамеренно, не…

– Это хорошо, что ты здесь, – холодно сказала Маша. – У меня есть новое, по расследованию. Я, кажется…

– Постой! Подожди про расследование, – прервал ее Андрей, волнуясь и мгновенно почувствовав, как взмок затылком и шеей. – Я приехал, чтобы попросить у тебя прощения. Я был груб вчера, абсолютно беспричинно. Точнее… – Он провел рукой по затылку и мрачно усмехнулся: – Причина есть. Ты меня очень раздражаешь.

Маша окаменела лицом и опустила глаза, а он поторопился продолжить:

– И ты мне очень нравишься. Но, наверное, больше раздражаешь. Потому что еще и нравишься. Ты – не моего полета птица, не думай, что у меня не хватает ума этого понять. Мы, как сказал бы твой Иннокентий, принадлежим к разным мирам…

– Перестань, – тихо сказала Маша.

– Нет уж, дай мне закончить! Меня к тебе тянет, я хочу с тобой… Всё! А у меня с тобой ничего нет и быть не может! Поэтому я и бешусь!

А Маша вдруг, ни с того ни с сего, радостно улыбнулась, и не успел он обидеться, как она обняла его за шею и стала целовать в лоб, глаза, щеки, приговаривая: «Боже, какой дурак! Нет, ну вы видели еще такого дурака!» И пару минут он стоял совершенно оглушенный, пока не остановил ее, притянув за затылок и поцеловав в губы. И Маша Каравай не сопротивлялась, а прижалась к нему всем телом.

И последнее, что промелькнуло у него в мозгу, перед тем как он полностью перестал соображать, было: как все-таки хорошо, что они с ней одного роста!

Они сидели на подоконнике в подъезде, разложив ее тетрадь на коленях, и она была абсолютно счастлива. Вчера Маша думала, что не сможет вернуться обратно на Петровку после того ушата презрения, который он на нее вылил в кафе. И по той боли, которую испытала, поняла, что по уши влюблена в капитана со скучными голубыми глазами.

Это ничего, сказала себе она, это неважно. Важнее ее глупых любовей – маньяк, гуляющий по Москве, а видящий перед глазами лишь Небесный Иерусалим. И почти себя в этом убедила… Но как ухнуло вниз и забилось одновременно повсюду: в висках, в животе, в горле бедное сердце, когда Маша увидела невысокую фигуру рядом с домом, и стало плохо – физически, когда тот начал разглагольствовать о том, как она его раздражает. И потом, когда они нацеловались наконец: сначала стоя, потом сидя на скамейке, – до затуманенных глаз и искусанных губ, когда он прижал ее голову к своему плечу, и они так и сидели рядом… Пока их не согнал сосед снизу, собачник, чей огромный ньюфаундленд обожал Машу и не знал, что нужно было проявить тактичность. Смущенный хозяин тянул пса в другую сторону, усиленно пряча глаза, и Маша в результате прыснула, подошла погладить лобастую голову. Романтический настрой был сбит. Об убийце говорить не хотелось, но оба знали, что придется, и решили устроить внеочередное рабочее совещание на подоконнике третьего этажа.

– Ты любишь собак? – спросил Андрей, пока они поднимались наверх.

– Да, очень, – сказала Маша. – А что?

– У меня тут есть для тебя одна. Зовут Раневская.

– Девочка?

– Малчык. Очень наглый при этом. Ты с ним построже… Когда придешь ко мне в гости. – И он улыбнулся такой смущенной и счастливой улыбкой, что Маше захотелось снова его поцеловать, но она решила держать себя в руках.