Этот загадочный эпилог породил множество вопросов, и я счел необходимым обрисовать путь Роландо к упадку и вероятные и возможные причины его гибели более обстоятельно и подробно.

Мать Роландо было очень умной и любящей своего сына женщиной, преданной ему. Именно она защищала его в ранние детские годы, когда его считали дефективным или безумным. Несмотря на старость и тяжелый артрит, она навещала Роландо каждое воскресенье, не пропустив ни одного из них, или приезжала к брату Роландо, когда тот забирал его к себе.

Однако летом 1972 года артрит усилился до такой степени, что миссис П. была уже не в состоянии приезжать в госпиталь. После прекращения ее визитов у сына начался жесточайший эмоциональный кризис — это было два месяца горя, исхудания, депрессии и ярости. За этот период Роландо потерял в весе двадцать фунтов. К счастью, горечь этой потери была смягчена нашим физиотерапевтом, женщиной, соединившей в себе способности прекрасного специалиста с исключительной душевной теплотой. К сентябрю 1972 года между нею и Роландо сложились «аналитические» отношения — он потянулся к ней, как до этого тянулся к матери. Тепло и мудрость этой доброй женщины позволили ей играть роль матери с истинной, непритворной, безусловной любовью и без единой фальшивой ноты. Она настолько привязалась к Роландо, что приходила к нему в выходные, жертвуя своим временем и любовью, в которой он так нуждался. Под добрым и исцеляющим влиянием душевные раны Роландо начали затягиваться: он стал спокойнее, у него улучшилось настроение, он начал набирать вес и снова спать по ночам.

К несчастью, в начале февраля его любимого физиотерапевта уволили, так как штат больницы сократили на одну треть из соображений экономии федерального бюджета. Первой реакцией Роландо было потрясение и шок в сочетании с отрицанием и неверием: ему постоянно снился один и тот же сон — уволили всех, за исключением его любимой новой мамы (каким-то непостижимым образом она сумела остаться), и каждый день он просыпался от своих сладко-мучительных сновидений с улыбкой на лице, которая тут же сменялась воплем разочарования и муки. Но то сны; осознанная реакция была совсем иной — чрезвычайно трезвой, исключительно рациональной. «Такие вещи случаются, — говорил он, горестно качая головой. — Это очень прискорбно, но здесь ничего не поделаешь. Что толку плакать над убежавшим молоком. Надо идти дальше — жизнь продолжается, несмотря…» На этом сознательном уровне, на уровне разума, Роландо, казалось, был преисполнен решимости нести тяжесть своей потери и жить дальше «невзирая», но на более глубоком уровне его рана не заживала. Один раз его спасла суррогатная мать, но теперь она ушла, исчезла, ее не стало, и не было перспектив обрести новую. Роландо был тяжело болен и зависим от окружающих с трехлетнего возраста, у него был разум мужчины, но потребности младенца. Я думаю сейчас о знаменитых наблюдениях Шпитца и думаю, что все обстоятельства сложились против того, чтобы Роландо выжил [Шпитц дал незабываемое описание эффектов человеческой депривации на детей-сирот. Эти сироты (из одного мексиканского приюта) получали прекрасный «механический» и гигиенический уход, но были начисто лишены человеческих внимания и заботы. Почти все они умерли, не дожив до трех лет. Такие исследования и подобные наблюдения, касающиеся очень юных, или очень старых людей, или очень сильно больных, или умственно отсталых, указывают, что человеческий уход и внимание действительно жизненно необходимы в буквальном смысле этого слова, а в случае их дефицита или тем более отсутствия мы погибаем, тем быстрее и тем более наверняка, чем более мы уязвимы. И такая смерть, в этом контексте, первое и главное, является экзистенциальной смертью, следствием отмирания воли к жизни. Такая экзистенциальная смерть мостит дорогу смерти физической. Этот предмет — умирание от горя — очень проникновенно обсуждается в главе «Разбитое сердце» книги К.М. Паркера «Покинутые».].

К середине февраля у Роландо развился тяжелейший ментальный срыв: смесь горя, депрессии, страха и ярости. Он приходил во все больший упадок в связи с потерей предмета своей любви. Он все время искал ее (и постоянно принимал за нее других). У него повторялись приступы острого горя (психической боли), когда он бледнел, сжимал себе грудь, громко плакал или стонал. Вдобавок к горю, исхуданию и поискам он ощущал одновременно спутанное и ужасное чувство предательства. Роландо проклинал судьбу, госпиталь, навсегда покинувшую его добрую женщину, иногда поносил ее, ругая «вероломной чертовой сукой», а госпиталь ругал за то, что тот отнял ее у него. Он жил в мучительном водовороте оплакивания и обвинений.

К концу февраля его состояние вновь изменилось. Он впал в почти абсолютную апатию, превратился в живой труп, недоступный контакту. Он снова стал настоящим, тяжелейшим паркинсоником, но под физиологической маской синдрома Паркинсона можно было разглядеть куда более страшную маску — маску безнадежности и отчаяния. Роландо потерял аппетит и отказался от еды, перестал выражать вслух какие-либо надежды или сожаления. По ночам он лежал без сна, широко открыв свои ничего не выражающие глаза. Было очевидно, что он умирает, что он полностью утратил волю к жизни…

В память мне врезался эпизод (произошедший в начале марта): некие врачи, в высшей степени сведущие в «органической патологии» (но совершенно слепые к душевным страданиям), назначили Роландо батарею анализов и функциональных тестов. Я был в отделении, когда сияющая белизной накрахмаленного халата лаборантка вкатила в палату Роландо тележку с пробирками, шприцами и пипетками для забора крови. Поначалу он апатично и пассивно протянул руку, позволяя взять кровь, но потом произошло неожиданное. Больной взорвался вспышкой ярости. Он был вне себя от гнева. Роландо оттолкнул тележку и лаборантку и закричал: «Сукины дети, вы что, не можете оставить меня в покое? Какой толк во всех ваших треклятых анализах? У вас нет глаз и ушей? Вы не видите, что я умираю от горя? Ради Христа, дайте мне умереть в мире!» Это были последние слова Роландо. Он умер во сне, или в ступоре, через четыре дня.

Мисс Х. родилась в 1914 году в Нью-Йорке, вторым ребенком в глубоко религиозной еврейской семье. Ее родители умерли, когда девочке не исполнилось и полугода, — это был первый из ударов, которые готовила ей судьба. В силу обстоятельств она была разлучена с сестрой и отправлена в старый сиротский приют в Куинсе, где ее, как Оливера Твиста, кормили жидкой овсянкой и угрозами наказания.

С самого раннего возраста она отличалась хорошим развитием и к десяти годам стала настоящим книжным червем. В возрасте одиннадцати лет ее столкнули с моста, в результате она получила перелом обеих ног, таза и позвоночника. И наконец, в двенадцатилетнем возрасте у нее случился летаргический энцефалит — и это был единственный случай в приюте, где находилось более двухсот воспитанников.

Полгода она была настолько заторможена, что спала день и ночь. Ее приходилось будить, чтобы накормить или справить естественные нужды, а затем, в течение двух лет, она страдала от частых приступов нарколепсии, сонных параличей, ночных и дневных кошмаров. В это же время больная начала разговаривать во сне. По пятам за этими расстройствами последовал паркинсонизм, и к шестнадцати годам у мисс Х. развились левосторонняя ригидность и укорочение левой руки, нарушения осанки, сопровождавшиеся необычайным ускорением темпа речи и мышления. Выдающиеся умственные способности оказались непораженными, и мисс Х. смогла снова поступить в школу и закончить ее. К восемнадцати годам инвалидность стала настолько сильно выраженной, что больную перевели в госпиталь «Маунт-Кармель». Таким образом, она не имела ни малейшего понятия о внешнем мире и могла черпать знания о нем только из рассказов и книг.