Я бросилась на нее так яростно, что она рухнула на унитаз. Не успела я вытащить из воды конверт, как вторая надзирательница схватилась за дубинку и жестоко ударила меня, целясь в плечо. Она боялась, что я возьмусь и за нее. Но вместо этого я повернулась, чтобы бросить мое сокровище на койку. В результате дубинка скользнула вверх и рассекла мне бровь. Такой поворот событий не входил в их программу. Маривонша хотела довести меня до белого каления и, если получится, слегка проучить, но ей вовсе не улыбалось оставить на мне следы побоев. В три секунды кровь, брызнувшая из раны, залила мое лицо, пол, койку, куда они швырнули меня среди всего этого бардака, их самих… После чего они вышли и заперли дверь. Мне показалось, что Маривонша прихрамывала, но я могла и ошибиться. Главное было сделано: я спасла мои драгоценные письма. Трясясь в ознобе, заливаясь слезами, я упала на койку, даже не сполоснув лицо.

Позже мне пришлось все рассказать Беа. Я не хотела. Когда все плохо, я предпочитаю молча ждать, пока буря не уляжется. Но Беа не такая. Она погребает печальные темы под толщей слов, и, уж конечно, ее ничем не удивишь. В тюрьме Флери, что бы ни стряслось, любая ситуация казалась ей нормальной. И из всякого инцидента можно извлечь пользу. Беа заботилась только об одном — не скомпрометировать в глазах других женщин мой статус тюремной суперзвезды. Она натерла мне бровь тигровой мазью, приложила компресс из вербены, и мое лицо обрело человеческий вид, так что наутро я вышла из камеры как ни в чем не бывало. Нет, лучше, чем бывало! Потому что Маривонша при падении повредила себе колено. И вдобавок порвала мундир. Я бы этого, конечно, и не заметила, но уже через час весь этаж был в курсе события, и все обсуждали его, называя боевой схваткой. Тот факт, что меня сразу же не бросили в карцер, окончательно утвердил мой высокий статус. В среде арестантов репутация «авторитета» быстро становится огромным преимуществом. На прогулке я прямо на глазах у надзирателей писала своим товаркам заявки на осмотр у гинеколога или у зубного врача, на стрижку в парикмахерской… Если кому-то требовалось специальное разрешение на покупку обуви или каких-то лекарств, все знали: нужно обратиться ко мне. А это ничтожество Маривонша боялась даже рот раскрыть. Она проиграла.

В одну из сред меня вызвали в комнату свиданий. Фабрис навестил меня в понедельник, прихода матери я ждала в пятницу. Когда сидишь в тюрьме, всякое, даже самое мелкое изменение в программе в один миг принимает угрожающие размеры. Здесь как бы впадаешь в детство. Чувствуешь, что ход событий превосходит твое понимание. И все пугает. Но в данном случае мои страхи оказались напрасными. Это был всего лишь сюрприз моего адвоката: тюрьму Флери осчастливила приходом Коринна Герье собственной персоной.

Тесная комната, несмотря на застоявшийся запах табака, кислой похлебки и жавелевой воды, мгновенно обернулась островком цивилизации в самом сердце Амазонии. Одним взмахом ресниц Коринна заставила пасть тюремные решетки. Когда меня ввели, она давала автограф надзирательнице с видом Марии-Антуанетты, ненадолго снявшей корону, чтобы поболтать по-свойски с пастушкой из своей деревни[73]. Легкая, снисходительная улыбка на устах, величественные повороты головы для изучения «интерьера», резкие взмахи подбородка, чтобы отбросить назад волосы: наша звезда позировала. Едва я вошла, как она бросилась ко мне с объятиями. Подобно собаке, которая, выскочив из воды и отряхнувшись, тут же забывает о купании, она не сказала ни слова о тюремной обстановке и своем ожидании. Ей и в голову не пришло играть героиню авангардного фильма под тем предлогом, что она явилась в рабочее предместье. На ней был розовый ансамбль от Chanel, на руке часики от Cartier, стоившие не меньше автомобиля, и она обняла меня с таким видом, словно мы с ней поднимались по звездной лестнице в Каннах. На меня обрушились ароматы Guerlain и светская воркотня по поводу моей фигуры:

— Поверьте, мне приятно было бы провести несколько месяцев в вашем обществе! Но из моей швейцарской клиники, к счастью для нее, вид чуточку получше. Хотя мне скорее требовалась психиатрическая лечебница. У меня была такая депрессия, что весь последний месяц я всерьез подумывала о самоубийстве.

Не прошло и четырех секунд, а я уже помолодела на четыре месяца. Ненавижу людей, которые рассуждают на серьезные темы потому, что ситуация располагает. А вот Герьерша не собиралась говорить со мной как с больной:

— Буду откровенна, Ариэль, я пришла вовсе не для того, чтобы дать вам поплакаться мне в жилетку. Как на тех ужинах при свечах, где жирные продюсеры вдруг начинают разыгрывать из себя робких jeunes premiers[74]. Предупреждаю сразу: если вы заплачете, я начну хохотать. Тем более сегодня у меня прекрасное настроение. Пока я стояла в очереди, у меня попросили двадцать пять автографов. Это напомнило мне церемонию вручения «Сезаров»…

Она перехватывала мои реплики. Это я должна была вести разговор в таком ключе. Но у меня мутилось в голове. Сидя в заключении, теряешь привычку оттачивать свои тексты. И она, как добрая подруга, взяла эту заботу на себя. Принципы, мораль, справедливость абсолютно не интересовали ее. Да она о них и знать не знала.

— Хоть убейте, не помню, учили ли меня таким вещам. Но зато удовольствия и наслаждения всегда были в моей программе. И менять ее я не собираюсь. Я принесла вам подарки.

Она выложила на стол большую мешковатую сумку от Gucci — последний крик моды — и вынула из нее три баночки икры, флакон Shalimar и колье от Yves Saint Laurent, с медальоном в виде крошечного хрустального флакончика. Он открывался, и тогда можно было вдохнуть аромат нескольких капель Champagne — новых духов кутюрье, с которым Коринна водила дружбу. Затем с таинственным видом, притворяясь, будто колеблется, то протягивая, то отдергивая руку, она наконец вручила мне голубой конверт, на котором было написано «Моей дорогой девочке Ариэль». Внутри лежала открытка с видом Сент-Шапели, на обороте которой Ромен, наш общий тренер по гимнастике, написал следующее:

Ты помнишь, как привела меня в эту часовню первый раз, когда мы гуляли в твоем квартале? Со времени твоего отсутствия я дважды ходил туда, чтобы подумать о тебе. Как только ты вернешься, я прибегу обнять тебя. Мне жутко тебя не хватает. Если тебе что-нибудь нужно, сообщи через Коринну.

Я тебя люблю.

Его округлый детский почерк едва не исторг у меня слезы, но тут Коринна помогла горю, доверительно шепнув мне на ухо:

— Он и правда очаровашка и такой предупредительный. Я тоже его ужасно люблю.

Устроить ей сцену ревности? Это было бы непозволительной роскошью или нелепостью. Словно по взмаху волшебной палочки, комната свиданий превратилась в совершенно иное пространство, отведенное для «випов». Поэтому я просто вообразила, что мы находимся в салоне, где любые неприятности маскируются улыбками. А Коринна уже перешла к другой теме. И, поскольку цинизм родился вместе с ней, она прямо и откровенно изложила цель своего прихода: