Глэнтон!

Копыта лошадей уже цокали на улице. Прямо за воротами Глэнтон обернулся. Солдаты обращались к Тоудвайну на испанском, и один наставил на него ружьё.

Я ничьих зубов не ношу, бросил Глэнтон.

Я пристрелю этих болванов на месте.

Глэнтон сплюнул. Он посмотрел на улицу, посмотрел на Тоудвайна. Потом спешился и повёл лошадь обратно во двор. Vamonos, сказал он и глянул на Тоудвайна. Слезай.

Пару дней спустя они выезжали из города под эскортом почти сотни солдат. Тс сопровождали их вдоль дороги, одетые и вооружённые кто во что горазд, и им было не по себе. Они крутились вокруг на лошадях и выпихивали американцев с брода, где лошади остановились было попить. Они выстроились у подножия гор над акведуком, американцы проехали мимо по дороге, которая вилась среди камней и кактусов, потом растворились среди теней и исчезли.

Отряд двигался в горы на запад. Проезжая через маленькие деревушки, они снимали шляпы, приветствуя тех, кого убьют ещё до конца месяца. Глинобитные пуэблос походили на места, где прошлась чума: в полях гнил на корню урожай, а скот, который не угнали индейцы, бродил сам по себе, потому что некому было пасти его и ухаживать за ним, и во многих деревнях, где почти совсем не осталось мужчин, женщины и дети сидели в лачугах, дрожа от страха и прислушиваясь, пока топот копыт не затихал вдали.

В городке Накори нашёлся бар, они спешились и ввалились туда всей толпой, заняв места за столиками. Тобин вызвался присмотреть за лошадьми. Он стоял, поглядывая то в один конец улицы, то в другой. Никто не обращал на него внимания. Американцев здешний народ перевидал немало. Те прибывали целыми караванами в неповоротливых пропылённых фургонах. Проведя не один месяц за пределами своей страны и наполовину обезумев от чудовищности собственного пребывания в этой огромной, политой кровью пустыне, они силой отбирали еду и мясо или удовлетворяли дремлющую склонность к насилию среди местных темноглазых девиц. Было около часа пополудни, и через улицу к бару шагало несколько рабочих и мастеровых. Когда они проходили мимо коня Глэнтона, его пёс поднялся и ощетинился. Они чуть посторонились и двинулись дальше. Одновременно, впившись глазами в пса Глэнтона, через площадь устремилась свора местных собак, штук пять-шесть. В то же время из-за угла вывернул шагавший во главе похоронной процессии жонглёр, который достал одну из ракет, что держал под мышкой, поднёс к торчавшей изо рта сигаре и швырнул на площадь, где она и взорвалась. Испуганная свора рванулась обратно, а две собаки побежали дальше. Несколько мексиканских лошадей, привязанных у коновязи перед баром, стали лягаться, остальные нервно заходили. Пёс Глэнтона не сводил глаз с идущих к дверям мексиканцев. Ни одна из лошадей американцев даже ухом не повела. Две собаки, успевшие проскочить перед похоронной процессией, увернулись от лягавшихся лошадей и припустили к бару. На улице взорвались ещё две ракеты, и показалась остальная процессия, впереди которой шли скрипач и корнетист, наигрывая быстрый и живой мотивчик. Зажатые между процессией и лошадьми наёмников, собаки остановились, прижав уши и поджав хвосты, и заметались туда-сюда. В конце концов они рванули через улицу позади носильщиков. Входившим в бар рабочим эти мелочи, должно быть, сослужили хорошую службу. Они повернулись спиной к двери и теперь стояли, прижимая к груди шляпы. Прошли носильщики с носилками на плечах, и зеваки успели увидеть безжизненно серое лицо лежавшей среди цветов молодой женщины в погребальном платье, которая проплыла мимо, покачиваясь вверх-вниз. Сзади люди в тёмном несли чернённый ламповой сажей гроб. Он был обит сыромятной кожей и больше напоминал грубую лодку из шкур. Замыкала процессию группа плакальщиков, некоторые мужчины выпивали на ходу, старухи в запылённых чёрных платках причитали, перешагивая через рытвины на дороге, дети несли цветы и смущённо поглядывали на встречавшихся по пути зевак.

Не успели американцы усесться в баре, как трое-четверо из них вскочили, услышав, что за соседним столом кто-то вполголоса отвесил оскорбительное замечание. Малец на своём скверном испанском обратился к сидевшим там угрюмым выпивохам, пытаясь выяснить, кто это сказал. Прежде чем кто-то признался, на улице грохнула, как уже упоминалось, первая ракета, взорванная жонглёром из похоронной процессии, и вся компания американцев ринулась к дверям. Один поднабравшийся за соседним столом вскочил и, пошатываясь, устремился за ними с ножом в руках. Приятели что-то закричали ему вслед, но он лишь отмахнулся.

Первыми на улице оказались Джон Дорси и Хендерсон Смит, двое парней из Миссури, за ними — Чарли Браун и судья. Судье было всё видно поверх голов, и он поднял руку, останавливая тех, кто шёл позади. Мимо как раз проносили похоронные носилки. Скрипач и корнетист отвешивали друг другу лёгкие поклоны, и по тому, как они шагали, угадывался исполняемый ими маршевый мотив. Похороны, сказал судья. Не успел он это проговорить, как тот самый подвыпивший мексиканец, который уже стоял, покачиваясь, в дверях, глубоко вонзил клинок в спину человека по имени Гримли. Никто, кроме судьи, этого не заметил. Гримли ухватился рукой за необструганный деревянный переплёт. Убили меня, произнёс он. Судья вытащил из-за пояса пистолет, прицелился над головами своих людей и выстрелил в пьяного, попав ему прямо в лоб.

Вышедшие на улицу американцы не могли видеть, куда стрелял судья, и большинство из них нырнуло на землю. Дорси откатился в сторону и, вскочив, столкнулся с рабочими, отдававшими дань уважения проходящему кортежу. Они как раз надевали шляпы, когда прозвучал выстрел судьи. Мёртвый мексиканец рухнул спиной в бар, из его головы фонтаном била кровь. Когда Гримли повернулся, все увидели, что из его окровавленной рубашки торчит деревянная ручка ножа.

В ход уже пошли другие ножи. Дорси схватился с мексиканцами, а Хендерсон Смит своим «боуи» чуть не отсёк одному из них руку, и тот стоял, пытаясь зажать рану, а меж пальцев у него хлестала тёмная артериальная кровь. Судья поднял упавшего Дорси, они стали пятиться назад в бар, а на них наступали, размахивая ножами, мексиканцы. Изнутри доносилась беспрерывная пальба, и дверной проём заволокло дымом. У двери судья повернулся и переступил через несколько распростёртых тел. Выстрелы огромных пистолетов грохотали один за другим, и около двадцати находившихся внутри мексиканцев лежали в разных позах среди перевёрнутых стульев и столов, разнесённые на куски большими коническими пулями, которые усыпали пол щепками и покрыли выщербинами глинобитные стены. Оставшиеся в живых устремились к дневному свету, лившемуся из дверного проёма, и первый, встретив там судью, бросился на него с ножом. Но судья ловко, по-кошачьи уклонился от удара, схватил руку противника, сломал её и поднял его за голову. Он с улыбкой прислонил мексиканца к стене, но у того уже лилась из ушей кровь, она стекала меж пальцев судье на руки. Когда судья отпустил его, с головой мексиканца оказалось что-то не так, он сполз на пол и больше не поднялся. Тем временем бежавшие позади него попали под шквал пистолетного огня, и когда в помещении внезапно воцарилась мёртвая звенящая тишина, дверной проход был забит мёртвыми и умирающими. Судья стоял, опершись спиной о стену. Всё было окутано дымом, и в нём, как в тумане, застыли фигуры людей. В центре бара, выставив пистолеты, как дуэлянты, стояли спиной к спине Тоудвайн и малец. Судья шагнул к двери и крикнул через груду тел бывшему священнику, замершему среди лошадей с пистолетом наготове.