Я тоже исполнился безотчетного веселья, тело вдруг сделалось легким-легким. Но взглянув на брата, я увидел, что он никак не отреагировал: хмурый, как туча, он продолжал есть. Мне еще подумалось, что, может быть, Обембе не расслышал отца. Он согнулся над тарелкой, невозмутимо продолжая завтракать.

— А как же я? — со слезами на глазах спросил Дэвид.

— Ты? — со смехом переспросил отец. — И ты поедешь. Не останется же здесь такой большой человек! И ты поедешь. Вообще, ты первым на самолет сядешь.

Я все еще размышлял над тем, что происходит в голове у Обембе, когда он спросил:

— А как же школа?

— В Канаде школы получше, — ответил отец.

Кивнув, Обембе вернулся к еде. Меня поразило, как он равнодушно принимает самую, наверное, лучшую новость в жизни. Мы ели дальше, пока отец рассказывал о том, как Канада в короткий срок в своем развитии превзошла другие страны — включая Великобританию, в состав которой некогда входила. Потом отец перешел к Нигерии, к тому, как коррупция разъела ее изнутри, и наконец принялся, как обычно, поносить Говона[16], человека, которого мы с детства ненавидели, которого отец постоянно винил в бомбежках нашей деревни, — человека, погубившего очень много женщин во время Нигерийской гражданской войны.

— Этот идиот, — резко произнес отец (при этом его кадык ходил ходуном, а на шее выступили тугие жилы), — главный враг Нигерии.

Когда отец отправился в книжный, а мать ушла, забрав Дэвида и Нкем, я подошел к брату. Обембе в это время таскал воду из колодца в ванную. Прежде это тяжелое занятие доверяли исключительно Икенне и Бодже, потому как мы с Обембе были слишком малы, чтобы пользоваться колодцем. С самого августа им не пользовались.

— Если мы и правда скоро уезжаем в Канаду, — сказал Обембе, — то надо убить безумца как можно быстрее. Надо срочно отыскать его.

Прежде я испытал бы воодушевление, однако в этот раз хотелось просить брата забыть о безумце и готовиться к новой жизни в Канаде. Но я не мог. Вместо этого я сам не заметил, как произнес:

— Да, да, Обе… надо.

— Мы должны поскорей убить его.

Хорошие, казалось бы, новости так встревожили Обембе, что он даже пропустил ужин. Он рисовал, стирал и рвал бумагу — в нем бушевал огонь. Наконец от карандаша остался огрызок длиной в палец, а стол был завален клочками бумаги. Тогда, у колодца, вскоре после того, как родители ушли на работу, Обембе сказал мне, что действовать надо быстро. Сказал яростно, указывая на колодец: «Боджа, наш брат, гнил тут, как… как какая-нибудь ящерица. И все из-за этого психа. Мы или отомстим, или не поеду я ни в какую Канаду».

В подтверждение своей клятвы — чтобы я не думал, что это просто слова, — брат облизнул большой палец. Он был полон решимости. Подняв с земли полные ведра, Обембе отправился в дом, а я остался у колодца, размышляя, как всегда после беседы с ним, правда ли я тоскую по Икенне и Бодже так же, как и брат. Но, к своему утешению, я понял, что мне их, конечно, не хватает и я просто боюсь Абулу. Не мог я и убить. Это ведь грех, да к тому же какое право я, ребенок, имел так поступать? Однако Обембе со всей доступной силой убеждения заверил, что доведет план до конца. Он был уверен в успехе, ведь его страсть обернулась неуязвимой пиявкой.

Однако Абулу был левиафаном.

Бессмертным китом, убить которого не под силу и отряду бесстрашных моряков. Абулу не мог умереть, как обычный человек из плоти и крови. Хоть он и не отличался от людей своего сорта — безумный бродяга, погрязший, по причине умственного расстройства, на самом дне, в лишениях, и потому стоящий на грани чрезвычайных опасностей, — но смерть часто подходила к нему ближе, чем к кому-либо из них. Мы очень хорошо знали, что питается он главным образом отбросами — тем, что найдет на свалках. Бездомный, Абулу ел что попало: ошметки мяса, разбросанные возле открытых боен, объедки с помоек, упавшие с деревьев фрукты. При такой диете обычный человек давно подхватил бы какую-нибудь заразу, но Абулу жил, здоровый и крепкий, и даже обзавелся пузом. Когда он прошелся по битому стеклу и истек кровью, все решили: ему конец — но спустя несколько дней он снова объявился в городе. Это лишь отдельные примеры того, как он избегал неминуемой гибели, а всего таких историй имелось множество.

На следующий после встречи с Абулу день, когда мы в очередной раз пришли на речку, Соломон объяснил, почему так упорно просил не слушать пророчество. Он верил, будто Абулу — воплощение злого духа. В доказательство он рассказал об одном случае, свидетелем которому стал много месяцев тому назад. Абулу шел вдоль дороги и вдруг остановился. Моросил дождь, и безумец весь промок. Встав лицом к проезжей части, он окликнул свою мать — она, очевидно, примерещилась ему посреди дороги, — и стал молить о прощении за все. Потом заметил летящую в их сторону машину и, испугавшись, велел матери убираться с дороги. Призрак, похоже, стоял на месте и не думал уходить, и в тот момент, когда — как казалось Абулу — машина должна была сбить его мать, он выскочил на дорогу, чтобы ее спасти. Его отбросило на травянистую обочину, а сама машина съехала в близлежащие кусты. Абулу, которому полагалось умереть на месте, полежал неподвижно некоторое время, затем с трудом поднялся на ноги: весь в крови, с дырой во лбу. Отряхнул мокрую одежду, будто машина лишь обдала его облаком пыли. Хромая, двинулся прочь, то и дело оборачиваясь в ту сторону, куда поехала машина, и бормоча: «Убить кого вздумал, э? Видишь — женщина на дороге, трудно остановиться? Человека убить хочешь?» Так он и шел: хромая и бормоча себе под нос. Порой он оборачивался и, держась за мочку уха, напоминал водителю ехать в следующий раз помедленней: «Слышишь меня, слышишь?»

На следующий день после новости о скором переезде в Канаду Обембе подошел ко мне и сунул в руки рисунок. Я сел и стал изучать новую схему, а брат тем временем принялся пояснять.

— Можно убить его с помощью «Ота-пиа-пиа». Купим банку и отравим хлеб или еще что, а потом дадим безумцу. Все равно жрет что попало и где попало.

— Да, — согласился я, — даже помои из канав выгребает.

— Верно, — кивнул Обембе. — А ты не думал, почему он до сих пор не умер? Он же на помойках ест, всякий мусор. Как он не сдох еще?

Обембе ждал ответа, но я ничего не сказал.

— Помнишь, Соломон рассказывал, почему по-настоящему боится Абулу и не желает с ним связываться?

Я кивнул.

— Ну, вот видишь. Мы, конечно, не должны сдаваться, но и забывать нельзя: этот человек — необычен. Глупцы, — так он теперь называл жителей Акуре, позволявших Абулу оставаться живым, — верят даже, что он — сверхъестественное существо, которое просто так не убьешь. Представляешь, они верят в такую глупость, будто годы жизни за пределами разума изменили природу Абулу и отныне он не простой смертный.