Выходит мама посмотреть, где я.

Старое платье на ней все в соке от вишни. Я не в силах отвести взгляда от этих пятен, что-то они мне напоминают. Кровь. Волосы у мамы зачесаны назад. Спереди неравномерно выгорели на солнце, а дальше — каштановые. Есть фотография, на которой мама с длинными волосами; там она еще не моя мама и какая-то незнакомая. Она по дому ходит босая. Ноги у нее кажутся сильными; наверное, если бы она захотела, то могла бы быстро бегать; но она не хочет. Она вся какая-то медлительная. Суетливые куры копошатся в пыли, ждут, когда она даст им корм. Вертят головками туда-сюда. Стоит матери поднять руку, как они принимаются хлопать крыльями, думая, что она собралась их кормить.

Мама подходит к моему убежищу среди ветвей. Убирает мне со лба прядь.

— Может, подождешь, придет Томми и проводит тебя? — спрашивает она.

— Мне хочется запруду построить, — говорю я ей.

И отстраняюсь, чтобы она не трогала мне волосы. От работы на кухне ее бледные руки все в вишневом соке. Мне не хочется, чтобы такие руки меня касались. Когда она купает меня, руки у нее не лучше. Иногда я ее не люблю. Стоит мне захотеть, я буду ее любить, но мне не хочется. Она никогда не узнает, о чем я думаю.

— Подожди чуть-чуть, тогда я смогу сама тебя проводить, ладно? — говорит она.

Я тупо смотрю себе под ноги, губы у меня сжимаются.

— Да какого рожна тебя так тянет плескаться в грязной воде? — говорит она.

От ее слов у меня внутри все сжимается, я ее ненавижу.

Брови у нее тонкие, вечно удивленно выгнутые. Иногда я вижу, как она их выщипывает. Наверное, это больно. Она стоит надо мной ссутулившись, руки в карманах передника. По ней всегда можно сказать заранее, что она скажет.

— Ну ладно, иди! Только смотри, не промочи ноги!

Я огибаю сад позади дома, бегу через соседское поле. На нем ничего не растет. Вот и тропинка, которая по склону большого холма выводит к речке. В августе речка мелеет и вся в пятнах от плавающей в ней всякой грязи, стекающей из сточных канав, которые выше по течению. Рыболовы удят рыбу вдоль всего берега, но в некоторых местах им удить особенно нравится. Мы часто играем у валунов. Там все еще валяются куски металла, оставшиеся после того, как строился новый мост. Я помню только этот, но был еще другой.

У меня есть свой маленький валун, его мне выделил Томми. Он похож на смешную буханочку хлеба, и на нем маленькие щербинки. Как будто птицы выклевали их, только они на самом деле так не могут. Когда я несусь вниз через кусты, из них удивленно выпархивают какие-то желтые птицы. Потом снова тихо. Я иду прямо в воду, чтобы туфельки промокли. Я терпеть не могу свою мать. Вчера она уселась на колени к папе; босая, ноги грязные. Они меня звали в дом, но я не пошла. Бегала одна во дворе. У речки мне хорошо одной, но почему-то страшновато. Здесь слишком тихо. Если я упаду в воду и утону, никто даже не узнает, не испугается.

В этой речке утонул человек, в нескольких милях отсюда. Где-то там, за пивной. Я слышала, как отец рассказывал.

Я оглядываюсь и вижу, что на отмели стоит человек. Его машина осталась на шоссе, но как она подъехала, я не видела. Человек машет мне рукой, широко улыбается. Даже отсюда видны его зубы.

— Хорошо на речке в такую погодку! — говорит он.

Щурясь, я слежу за ним. Как будто что-то коснулось моей спины, у шеи, и это как бы предупреждение. Меня охватывает дрожь, но я успокаиваюсь. Глядя на этого человека, я вспоминаю про утопленника. Человек ужасно высокий. Руки длинные-длинные. В одной руке у него удочка, такая же длинная и несуразная, как он сам. То, как он стоит, — расставив ноги, будто ждет, что вот-вот кто-то нападет на него и собьет с ног, — заставляет меня глядеть на него из-под ресниц.

— Ты здесь живешь? — спрашивает он.

Он снимает шляпу и бросает на землю, будто она ему надоела. Теперь я вижу: этот человек — цветной. Я знаю, что такое цветной. Но этот не такой цветной, как тот, на которого указывала бабушка, когда мы проезжали мимо. У этого кожа светло-коричневая. Если Томми здорово загорает, он бывает почти такого же цвета.

— Сколько тебе лет? — спрашивает человек.

Я могу кинуться бежать — мимо него, на горку и — домой. Я это понимаю. Так велит мне мама. Но я почему-то остаюсь стоять. Специально, ей назло останусь и буду стоять. Я представляю, как она стоит на верхушке холма, видит все это и сходит с ума.

— Мне шесть, — отвечаю я человеку.

Голова у меня опущена, я вижу его сквозь ресницы. Глаза полуприкрыты.

Мне как-то странно, как-то не по себе. Как будто заболеваешь, только еще окончательно не осознаешь этого, просто ждешь, что будет дальше. Что-то должно произойти. Или — еще не повернув головы, уже знаешь, что на потолке паук. Непонятно почему, чувствуешь, что он там. Между нами повисло что-то, как мягкая, влажная паутина, мы оба, цветной и я, глядим друг на друга. По-моему, он тоже чего-то боится.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.

Он садится на корточки у отмели. Кладет позади себя удочку и сумку. Он похож на собаку, ждущую, что сейчас подадут суп. Понимает, пока не поставят, подойти нельзя. Если бы я бросила в него камешкам, он бы со смехом его поймал.

— Можно подойти посмотреть? — спрашивает он.

Медленно-медленно подходит. Ноги у него длинные, и он двигает ими так, будто не умеет ходить. Подходит к тому месту, где я играю, смотрит: между моим валуном и еще одним — запруда из камешков. Вода медленно просачивается через нее. Ничем эту воду не остановить. На воде пена, жирные пятна, но я дотрагиваюсь до них пальцем, хоть мне и неприятно.

— У меня тут два краба, — говорю я ему.

Он наклоняется посмотреть, и я слышу, как он дышит. От него пахнет лакрицей, и я чувствую, что мне надо бы убежать. От мужчин пахнет табаком или дымом. От них пахнет пивом или улицей или потом. Этот на остальных не похож.

— А что, если крабу захочется укусить такую миленькую девочку? — говорит он.

Посредине этих слов у него что-то хлюпает в горле. Я продолжаю играть в воде, как будто я одна. Мне представляется, как мама выходит на крыльцо, как она хмурится и между глазами у нее появляется четкая, как порез, линия. Она опускает взгляд на ступеньки и видит мою куклу, брошенную там. Если бы она за мной пришла, все было бы в порядке. Но она не придет. Она вернется в дом, и тут же про меня забудет.

Теперь цветной мужчина опускается на корточки рядам со мной. Он и на корточках все равно больше меня, и тут мне приходит мысль, что, если я побегу, вода станет мешать, станет удерживать меня за ноги. Вода спокойна. Хоть бы появился самолет, мы бы задрали головы. Но самолет не появляется. Тогда мужчина начинает со мной разговаривать.