— Рассуждал он так: если прибежал к тебе убийца, ища укрытия, такое укрытие по человеколюбию надлежит ему предоставить.

— По человеколюбию? — недоверчиво переспросил Марек.

— Да, — твердо ответил молодой батюшка. — Сейчас поясню. Если придут за ним ищущие его — городская стража, или, как теперь, милиция, — и спросят о нем, допускается им солгать и сказать: не знаю, где он. Это делается, дабы дать убийце возможность и время на покаяние.

— А если он вообще никогда не покается?

— То это будет уже его проблема, — совсем по-современному ответил батюшка. — Вы же, если способны к человеколюбию, должны позаботиться, чтобы у него была такая возможность — добровольно покаяться и отдать себя в руки правосудия. Это — тот минимум, который может для него сделать ваше человеколюбие.

— Где же мне его взять? — спросил Марек, причем не своим голосом, а голосом безумца, вообразившего себя святым Касьяном. Батюшка не ответил, и тут только до Марека дошло, что вопрос прозвучал не снаружи, посредством голосовых связок, но внутри. И чей он был — следовательно, неизвестно.

— Но ведь ложь — грех? — спросил он уже вслух, давая волю своей страсти к словесным хитросплетениям, к тонкому заковыристому диспуту.

— Грех, в котором потом можно покаяться. Но сказать правду в этом случае — еще больший грех. Потому что правдой вы отдаете на смерть человека, не успевшего осознать свой грех, который куда больше лжи, и покаяться в нем.

Марек хотел сказать, что, с покаянием ли, без покаяния ли, убийцу все равно казнят, но промолчал. Он понял, что тут — немного другая логика, основанная на другом фундаменте, и надо будет как-нибудь на досуге потолковать о ней — но не с профессиональным богослужителем, а хотя бы с начитанным Зильберманом.

— Интересный святой, — только и заметил он.

— В народе его сильно извратили. Но это одни суеверия — будто Касьян недобрый, будто три года в аду живет, и на четвертый только его Господь на землю пускает.

— А почему три года в аду? — заинтересовался Марек.

— Так у него же память двадцать девятого февраля, раз в четыре года. Вот всякие глупости про високосный год с ним и связывают. А образ… С образом такое дело — его обычно так вешали, чтобы видеть только на выходе. Над дверью, понимаете? И изображали с черным ликом. Вас ведь это интересовало?

— А ризы? Какие ризы? — быстро спросил Марек.

— Это как иконописцу на ум придет, тут канона кажется, нет.

— Спасибо, — с тем Марек поспешил к выходу — смотреть, нет ли там все же Касьяна в белых ризах.

Но не было.

Двадцать девятое февраля — точно! Кто-то когда-то сказал: Касьяновы именины, только Марек не догадался переспросить.

Угораздило же родиться…

Шуточки подсознания?

Но дверь-то хлопнула всерьез и громко. Опять же, лоб и щека ощущали шершавость заборной доски.

С днем рождения, сказал Касьян — и был прав.

Вот именно — с днем рождения…

* * *

Канкан.

Движение руки к мобилке уже стало привычным. И место мобилки — справа от монитора, и те волны, которые бегут по дипслею за секунду до звонка…

— Слушай, дело есть, — сказал Федькин голос. — Выручай, за мной не заржавеет.

Уж в чем-чем, а в скупости Федьку никто бы не упрекнул. Марек слышал, как она рассказывала Оксане про Федькины закидоны. Безумец шел с ней по улице, читая, как всегда, громким голосом стихи, и ладно бы только ей! Он остановил двух девчонок- подростков, загнал их в подворотню, им тоже что-то прочитал, он встретил знакомца, который хотел всего-то-навсего сказать «хай!» и услышать ответное «хай!», но был остановлен посреди тротуара на четыре минуты, четыре минуты совершенно ему не нужной поэзии. Видя, что спутник отвлекся, она попыталась сбежать. Он догнал как раз у дверей, на которые она могла только облизываться, дверей магазина самой что ни на есть фирменной парфюмерии и косметики, и открыл их перед ней, и велел выбирать. Она выбрала духи «Кензо», он оплатил покупку, и они пошли дальше, и стихи гремели на всю улицу.

А мне, наверное, одеколон перепадет, подумал Марек, ага — тройной, или был еще «Шипр», а бабка-еврейка почему-то именно в больших одеколонных флаконах хранила специи и пряности…

Марек согласился выручить не по доброте душевной, а скорее из любопытства — что еще затеял этот громила? Через пять минут Федька позвонил, сказал «карета подана!», и Марек впервые в жизни уселся в апельсиновый кабриолет.

Он предупредил, что имеет полчаса, потом придет клиент, Федька кивнул, машина с места рванула со скоростью двести пятьдесят, и через полторы минуты они уже вылезали у цветочного базарчика.

Федька высмотрел самые длинные, самые толстые и самые белые, даже с зеленоватым оттенком розы, приобрел двадцать одну штуку. Букет этот он сам донес до кабриолета, а когда Марек, повинуясь движению его решительного подбородка, сел, вывалил розы ему на колени. Сам обошел машину и занял свое место.

— Мы подъедем к одному дому, ты это отнесешь в шестнадцатую квартиру, скажешь, что от меня.

— А если никого не будет дома?

— Будут.

Федька за рулем — красивое зрелище, подумал Марек, у него настоящий мужской профиль, губы стиснуты, а не расхлябаны, как у некоторых, постоянно витающих в облаках. Или, скажем, глядящих на собственные сплетенные пальцы, причем спина образует вопросительный знак, и носок левой ноги сам принимается ковырять линолеум, или асфальт, или что уж там ему подвернется. Как же он с таким крутым профилем пишет по ночам стихи? На что они ему? На кой хрен?..

Кстати, этот профиль всю дорогу сосредоточенно молчал.

Вдруг Федька причалил к тротуару в неожиданном месте — там было уличное кафе, полупустое, летний филиал «Финетты», которая сейчас тоже была открыта, Марек узнал вход и вывеску, но промышляла в основном игровыми автоматами, хотя действовал и бар.

Федька оглядел столики и прищурился, пытаясь изучить население бара.

— Они тут иногда днем сидят, — сказал он. — Она с матерью и материнскими подругами. Поубивал бы этих подруг. Сами — сучки дешевые и девчонку на то же толкают.

— Знаю эту породу, — согласился Марек.

Не то чтобы знал — слышал как-то разговор. И от этого разговора тридцатилетних женщин ему сделалось нехорошо.

Зная, что подслушивать неприлично, он тем не менее, стоя за этой парой в очереди, наставил ухо, надеясь услышать что-нибудь любопытное. Они толковали о своей общей подруге, которая с кем-то живет, и о соседке, которая тоже с кем-то живет, и еще о женщинах, занятых тем же важным делом. И об их мужчинах, соответственно. Мужчины делились на четыре категории: первая — «он ей дает деньги», вторая — «он ей не дает денег», третья — «он ей купил шубу», четвертая — «он ей не купил шубы». Как Марек ни норовил поднести ухо поближе к теткам, ничего другого о классификации мужчин он не узнал. А ведь был наивно убежден, что в разговорах подружек непременно упоминаются более значительные мужские достоинства и особенности поведения…