Несколько лет спустя он разыскал Фарино в интернете: узнал, что тот ведет теперь блог, всерьез занялся культуризмом, получил сертификаты персонального тренера, массажиста и шахматного комментатора, а главное – обзавелся какими-то многочисленными учениками. Было неясно, чему именно Джим их обучает, но сам факт существования учеников Вадика не удивил. «Недавно один из учеников спросил меня…» Так начиналась одна из записей в блоге. Дальше Вадик читать не стал. А еще через несколько лет он увидел Джима в Ист-Виллидже: тот шел, окруженный молодняком, что-то, как всегда, вещал, и у Вадика не возникло ни малейшего желания окликнуть своего бывшего друга. Сейчас, может, и окликнул бы: с годами все сглаживается, и отретушированная память о «старых добрых временах» берет верх. Следующий проект Фарино назывался Who Art In Heaven. Долгое время Вадик отказывался слушать их музыку. Недавно наконец послушал: талантливо, не хуже, а может быть, даже лучше, чем One Man Less. Видел запись концерта, где Джим все еще скачет по сцене, как в былые времена, но после первой песни никак не может отдышаться и делает группе знак подождать… Что тут скажешь? Все мы стареем.

Прослушивание нового вокалиста решили устроить у Карлуша. Жузе заехал за мной на слегка побитом сером джипе. «Вообще-то я стараюсь мою „Ниву“ по городу зря не гонять, пользуюсь общественным транспортом. Но от тебя до Карлуша – рукой подать. Сейчас по Кваме Нкрума выедем на Ленинский проспект, а оттуда по Амилкару Кабралу за пять минут домчимся». Я и раньше уже отметил у Жузе эту любовь к русифицированию местных реалий: Avenida Lenine превращается в Ленинский проспект, джип – в «Ниву». Невероятно, но факт: анголец Жузе говорит по-русски лучше, чем я, и куда лучше помнит ту жизнь. С самого переезда в Америку я ни разу не возвращался в Россию. Теперь, общаясь с Жузе, я то и дело вспоминаю какие-то вещи из детства, о которых не думал много лет. Выходит, когда я шутил, что еду в Анголу, чтобы разворошить в памяти свое советское прошлое, я как в воду глядел.

Дом Карлуша находится на одной из суматошных улиц Мутамбы, в двух шагах от невзрачно-злачной гостиницы «Глобу», от недоступно-шикарного отеля «Эпик Сана» и от увенчанного нефтяным нимбом здания «Сонангол». Это типичная колониальная постройка пятидесятых годов, изможденная историей, тысячами историй. На балконах громоздятся баки для воды и самодельные электрогенераторы. На террасе, маневрируя между бельевыми веревками и телевизионными антеннами, мальчишки играют в футбол. «Porro! Que porcaria é essa?»[102] – сокрушается Карлуш, обнаружив, что ему в очередной раз мячом разбили окно.

В отличие от других районов Луанды, «where the streets have no names», здесь у всех улиц имеются названия. Карлуш живет на улице Жинги.

– Жинга? – переспросил я, намереваясь блеснуть знанием местного сленга, на котором, как мне помнилось, «жинга» означает «велосипед». – Велосипедная улица?

– Сам ты велосипед! – фыркнул Жузе. – Эта улица названа в честь королевы. Rua Rainha Ginga. Ты бы хоть пару книжек прочел, что ли, про историю Анголы. Или ты, как другие русские, считаешь, что до прихода бранкуш здесь ничего не было?

– Нет, я, как другие американцы, считаю, что Африка – это страна, – сострил я, перейдя на русский, что случается все чаще с тех пор, как я стал общаться с Жузе. – …И что Ангола – это техасская тюрьма, где сидят все самые опасные урки.

– Урки?! – Жузе сделал страшное лицо, и подросток, которому он в этот момент протягивал скомканную купюру, чтобы тот присмотрел за припаркованной «Нивой», отпрянул в испуге.

– Ну да, воры, бандиты.

– Я понимаю, что ты имел в виду, камба. Но вообще-то по-португальски «urca» – это проститутка.

Вот и еще одно слово в коллекцию межъязыковых омонимов, которые так любит мой отец. Для него они – неисчерпаемый источник нелепых каламбуров. «Get a grip, you don’t have грипп». «Я не пил, я принял pill». «Сотру or not so true?» «Ad – это другие». Неуклюжие попытки иммигранта поиздеваться над английской речью – приручить чужой язык или отомстить ему, языку, за то, что его так сложно освоить. В детстве меня передергивало от этого словотворчества, но в конце концов я не просто привык к отцовской странности, а даже перенял ее. Унаследовав его коллекцию, я время от времени пополняю ее собственными находками. Свет – sweat, смел – smell, стон – stone. Туда же и стихотворение Маяковского «НАТЕ!», чье название я прочитал как приказ ненавидеть. И проч, и проч (approach). Правда, в моем случае, язык, который таким образом приручается, уже не английский, а подзабытый русский. Когда прибавился португальский, коллекция снова пополнилась. Добро – dobro[103]. Теперь, значит, еще и urca.

– Ше[104], камба, ты только что обозвал ангольцев шлюхами, а великую правительницу Ндонго и Матамбы – велосипедом. В других странах за такие слова тебя бы уже посадили или прилюдно высекли. К счастью, у нас самая свободная и демократичная страна в мире, как объяснил нам Зеду[105]. Скажи спасибо. И чтоб больше я от тебя такого не слышал. А то еще сообщу куда следует.

– Айэ? Где же твой педагогический талант, Жузе? Чем доносом угрожать, просветил бы невежду.

Первое время я не мог понять, что означают все эти «ше» и «айэ?», которые так часто слышишь от ангольцев. Потом понял и сам стал использовать где ни попадя. Тонкости африканских междометий. Дело в том, что в большинстве случаев междометие подразумевает целую палитру эмоций. «Айэ?» – это и удивление, и недоверие, и проявление заинтересованности в рассказе собеседника, но – с долей иронии, даже кокетства. «Ше!» – удивление с примесью досады, негодования. «Аюэ! – разочарование, отчаяние, сопереживание чужому горю, воздевание рук. «Аюэ!» «Э па!»[106] В Африке эти междометия повсюду. Это и «о», которое ганцы и нигерийцы вечно добавляют в конце фразы («Рад тебя видеть, о!», «Как дела, о?»), – проявление дружеского расположения, даже к незнакомому или малознакомому человеку. И «аха!», которым пересыпает свою речь кениец, означающее что-то вроде «Понимаешь, о чем я?» или «Правда-правда». «Раньше у меня было совсем мало опыта – э? – и я плохо справлялся с такой работой, но сейчас – аха! – справляюсь гораздо лучше». Или: «Когда мы с вами поймем, чего мы хотим, нам будет – аха! – куда легче найти общий язык». Я подумал даже, что эти междометия – устный эквивалент эмодзи. И так же, как эмодзи, помогают нивелировать ситуацию, избегать острых углов, которые возникают и будут возникать у меня при общении с местными. Удобное выразительное средство. Берем на вооружение. «Э-па, Жузе, расскажи мне про вашу королеву. Я включу ее в свою книгу об Анголе».