были видны темные перья на концах его крыльев и остро вытянутая вперед голова. Перья слегка шевелились, как пальцы, и этими чуть заметными движениями он направлял свой полет. Я наблюдал за ним очень долго, и за все время он ни разу не взмахнул крыльями.

Интересно: как он видит оттуда, сверху, землю, людей, наши города, корабли, машины? Что думает о нас? Может быть, мы кажемся ему беспомощными ползунками, которые едва волокутся по дорогам, но бывают иногда очень опасными. Или он рассматривает нас, как больших кротов, которые все чего-то роют и роют, жгут землю огнем, отравляют отбросами и дымом, мутят моря и реки и все никак не могут успокоиться? Наши самолеты для него неуклюжие странные птицы, которые производят нестерпимый шум, выбрасывают в воздух вонючий дым и не могут садиться, где захотят. Наши машины и пароходы тоже неприятно пахнут и страшно неповоротливы. А у него все так красиво, так ладно и главный двигатель всегда с собой! Плохо стало на месте, нет добычи или рядом опасность — два-три взмаха чудесными крыльями — и впереди все небо, все пути, новые горы и новые реки и такие просторы, какие нам и не снились! И настоящий полет — парение. Стремительный, бесшумный и абсолютно свободный. Будет ли человек летать так когда-нибудь?

Дома я смотрел на животных, на птиц и на деревья и не думал ни о чем. Раз они есть, значит, так надо. Так было и так будет всегда. И чего о них думать? Лучше сбегать к Тане и позвать ее в кино.

Как все переменилось во мне на острове! Пришли совсем другие понятия и мысли. И сам я, наверное, стал другим…

Орел опустился за сопку, и я закончил укладывать второй ряд камней. Теперь крышу не пробьет никаким дождем. Опять посидел внутри дома. Мне очень нравилась получившаяся комната — три шага в ширину, четыре в длину, только чуть поменьше, чем та, которая была у меня дома.

После ужина смотрел на закат.

На этот раз он был не огненным, а тускло-красным. Солнце превратилось в туманный багровый диск, который постепенно мерк, будто остывающий уголь. А облака, неизвестно откуда появившиеся к вечеру, стали фиолетовыми.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Краски…

Они могут быть светлыми, прозрачными, едва уловимыми, когда почти не различаешь оттенков и не понимаешь, голубой это или воздушно-зеленоватый, оранжевый или красновато-желтый. Такое бывает утром, когда солнце еще не взошло, все цвета приглушены и в то же время легки, как дым.

Они могут резать глаза неожиданными сочетаниями и переходами, особенно зимой, когда на белом фоне снегов все становится очень четким и голым. Тени лежат синие, зеленые, красные. Серое и темно-синее становится черным. А голубое небо — еще голубее и резче, особенно среди ветвей деревьев.

Они могут быть радостными и смеющимися. Я вспомнил одну поляну в тайге, на которой отец однажды устроил привал во время нашего похода «за красотой», как он говорил. На ней было много разных цветов, и от их красок поляна буквально звенела и настроение стало такое, что не усидеть на месте. Хотелось ходить и ходить, и открывать все новые уголки, и впитывать в себя этот волшебный звон. Больше мне никогда не приходилось видеть такого, но эта поляна осталась со мной на всю жизнь.

А бывают страшные краски. Я уже видел такие перед грозой и перед волнами, обрушившимися на остров.

Эх, если бы я умел рисовать!

И тут я вдруг вспомнил, где я, и мне стало смешно.

Кисти, бумага, коробка с акварелью… Увижу ли я когда-нибудь это? Буду ли сидеть снова за партой, решать задачи, писать сочинения, спорить с мальчишками? Как далеко все! Да и было ли? Может, я всегда жил на острове, а та жизнь мне только снилась? Бывают ли сны ярче, чем жизнь?

Скоро меня стало клонить в сон.

Я пошел в каюту, раздул огонь в камине и завалился на кровать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Что же самое главное?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Утром долго не хотелось вставать.

Лежал, натянув на себя кусок японского матраца, смотрел на очаг, гадая, сохранился ли в нем огонь, на дырку иллюминатора и щель приоткрытой двери, через которые бил солнечный свет, на шкафчик, где лежали мои припасы.

Слабость гудела во всем теле. Даже глаза с трудом открывались после мигания. Мысленно стал пересчитывать, что у меня хранилось в шкафчике. В консервной банке горсти две сушеного шиповника. Несколько листков ламинарии. Пятнадцать луковок саранки. Грибы. Все это можно съесть за один раз. Однако надо было растянуть на день. А дальше что? Нет, к аллаху строительство! Сегодня — добывать пищу. Во что бы то ни стало. Нельзя, чтобы слабость свалила меня. Может быть, во время отлива попробовать в бухте? День начинается солнечный, вода, наверное, хоть немного прогреется, доплыву до рифов и надергаю мидий. Это после обеда. А сейчас встану и пройду за Левые скалы. Наберу ламинарии — там ее больше всего, — разложу на камнях для просушки… Поймать бы хоть одного краба — вот был бы обед! Но их что-то давно не видно. Как только вода становится холоднее, они все куда-то прячутся. Ладно, пока ламинарии и мидии.

Посидев на кровати, подождал, пока не прошло головокружение. Потом расшуровал огонь в очаге и поставил кипятить воду для завтрака.

На палубе еще лежала роса. Среди кустов на берегу ватными облачками дымился туман. Море застыло спокойное до горизонта. Солнце слепило медным блеском. Прибой у рифов едва заметен.

Я умылся из канистры и пошел завтракать.

Через полчаса, захватив кирку и два полиэтиленовых мешка, я уже пробирался между камнями к Левым скалам.

В те места, куда чаще всего приходилось ходить, я давно проложил тропки — убирал с дороги острые камни, забивал галькой щели между крупными валунами. Поэтому сейчас шел, почти не глядя под ноги. Эту часть острова я знал так, что мог пройти по ней с закрытыми глазами.

У Левых скал спустился к прибойной линии. За ночь на берег набросало много обрывков ламинарии. Я выбирал самые концы листьев, потому что они нежнее и быстро сохнут. У черешка лист слишком жилистый и невкусный.

Повсюду между камнями белели и розовели плоские раковины морского гребешка. В некоторых местах они образовывали целые россыпи. Раковины хрустели под ногами, как хворост. Сколько раз я