друга Инчкейпа, профессора лорда Пинкроуза. Они вместе учились. Он спрашивал меня о нем. Говорил, что Инч был выдающимся ученым — того типа, что способны на многое и не могут решить, за что бы им взяться, так что в результате, как правило, не делают ничего.

Ресторан располагался в вилле начала XIX века. Кусты в саду напоминали гигантские головы, опиравшиеся подбородками на заснеженную лужайку.

Дэвид, не оглядываясь, поднялся по ступенькам и вошел в здание, словно никуда и не уезжал. После ледяного уличного воздуха они оказались в жаркой, пронизанной ароматом жареного мяса атмосфере. Сквозь двери четырех залов тек шумный поток официантов. Один из них попытался отправить новоприбывших в заднюю комнату, но Дэвид, не обращая на это внимания, провел их в главный зал. Мебель здесь была грубоватая, на полинявших полосатых обоях висели старые русские олеографии. С темного потолка свисала люстра, покрытая многолетним налетом. Это заведение прославилось великолепной жареной телятиной.

Когда они уселись, Дэвид сразу же заговорил:

— Утром я видел Добсона — недурной тип. Мне он всегда нравился, но работа его портит. Я спросил, что здесь происходит, и он сказал, мол, всё в порядке, Суверен с нами. Я спросил: «А что, если народ не с Сувереном?» — но он ответил, что волноваться не о чем. Я задал еще несколько вопросов, но он всё хмыкал и кашлял, после чего заявил, что новичку сложно разобраться в происходящем.

— Видимо, он решил, что ты не поймешь.

Это предположение вызвало у Дэвида приступ гнусавого смеха.

Дождавшись паузы, Гарриет спросила, где он остановился, и была удивлена, когда он ответил, что в «Минерве».

— Но это же немецкая гостиница!

— Я рад возможности попрактиковать свой немецкий, — ответил Дэвид и повернулся к Гаю. — И там можно услышать кое-что полезное. В баре, где собираются немецкие журналисты, появляются те же информанты, что и в Английском баре. Одну версию событий отправляют в «Атенеум», другую — в «Минерву». Так наши румынские союзники поддерживают дружбу с обеими сторонами.

Гай в приступе гордости за друга сообщил Гарриет, что Дэвид говорит на всех славянских языках. Дэвид скромно улыбнулся.

— Мой словенский уже не тот, — заметил он. — Но остальные еще ничего. В поезде я прочел первый том «Анны Карениной». Оказалось, что второго тома у меня нет. Придется лететь в Софию, чтобы купить его в русском книжном магазине. Хотелось бы узнать, чем всё закончилось.

— Разве вы не читали его по-английски? — спросила Гарриет.

— Английский мне практиковать не нужно.

Если это и была шутка, Дэвид никак не показал этого и с серьезным видом уставился в меню. Когда он снял шапку, на его черные кудри попал снег, который теперь растаял и потек по лицу. Он выпятил нижнюю губу и поймал капли. Его лоб оказался таким же массивным, как и подбородок.

— Поддерживая существующий порядок, каким бы он ни был, мы рискуем не просто потерять эту страну, — сказал он, отложив меню. — Когда начнется большой раскол, мы утратим свои позиции по всему миру. Это будет конец всему.

Оседлав любимого конька, Дэвид утрачивал всякую застенчивость. Гарриет подумала, что он воспринимал слушателей скорее как студентов, нежели как собеседников, и при этом был полностью уверен в значимости своих познаний. Теперь стало ясно, насколько он самоуверен. Ей почему-то вспомнилось, что на досуге он увлекается наблюдением за птицами.

— Эти идиоты, заведующие иностранными делами, — продолжал Дэвид, — не видят дальше собственного носа. Им плевать на положение внутри страны. Они знают только одно: прав или не прав Суверен.

Пока Дэвид говорил — а говорил он долго, — к столику подошел официант. Дэвид и не подумал прерваться, но, когда официант попытался уйти, он схватил того за фалды и продолжал:

— В поезде я узнал, что по всей стране расселились немецкие агенты. Они работают с «Железной гвардией», втайне скупают зерно по двойной цене. Они говорят: посмотрите, как мы щедры! С Германией Румыния разбогатеет! Но можно ли убедить в этом начальство? Никоим образом. Суверен говорит, что «Железная гвардия» прекратила свое существование, а Суверен не может ошибаться.

Терпение официанта иссякло, и он принялся высвобождать свои фалды. Дэвид раздраженно прикрикнул на него и продолжал свою лекцию.

— Пожалуйста, давайте закажем, — взмолилась Гарриет.

— Замолчите! — одернул ее Дэвид.

— Еще чего! — огрызнулась она. Дэвид вдруг хихикнул. К нему в один момент вернулась вся его робость.

— Надо заказать, конечно, — сказал он. — Пожалуй, мы возьмем Fleică de Brașov[47].

Приняв заказ, официант удалился.

— Скажи же, как события будут развиваться здесь, — попросил Гай.

— Они могут развиваться по-разному. — Дэвид пододвинул стул поближе к столу. — Крестьяне могут взбунтоваться против Германии, но мы, разумеется, проследим, чтобы этого не произошло. Крестьянская партия противостоит Суверену, поэтому не получит от нас поддержки. Я — единственный англичанин в этой стране, который встречался с лидерами крестьян…

— Я встречался с ними вместе с тобой, — перебил его Гай.

— Хорошо, только мы двое дали себе труд познакомиться с ними: всё же они наши союзники. Настоящие союзники. Они могли бы возглавить восстание за нас, но их презирают и игнорируют. Мы выказали свою поддержку Каролю и его сподвижникам.

— Почему все презирают крестьян? — спросила Гарриет.

— Они страдают от голода, пеллагры[48] и шестнадцати веков притеснения, и всё это крайне изнурительные заболевания.

— Шестнадцати веков?

— Даже более того.

Дэвид принялся пересказывать историю угнетения в Румынии, начав с ухода римских легионов в третьем веке нашей эра и появления вестготов. От гуннов, принесших разорение, он перешел к гепидам, лангобардам, аварам, славянам и «турецким кочевникам, называемым булгарами».

— Затем, в девятом веке, — продолжал он, — по Восточной Европе прошли мадьяры.

— Вы имеете в виду Великое переселение народов? — спросила Гарриет.

— Да. Румыния находится в той части Европы, через которую мигрировало большинство из них. Разумеется, были и перерывы — например, краткий период благополучия при Михае Храбром. За этим последовал самый тяжелый и трагический период румынской истории — правление фанариотов.

Официант принес суп. Опустошив тарелку, Дэвид продолжил повествование о тяготах румынского народа вплоть до крестьянского восстания в 1784 году.

— Которое было подавлено таким образом, который я не рискнул бы описывать за обедом, — добавил он и положил ложку.

Гарриет хотела что-то сказать, но Дэвид поднял руку, чтобы остановить ее.

— Теперь мы переходим к девятнадцатому веку, — продолжал он, — когда турецкая власть уже слабела, а Румынию поделили между Россией и Австрией.

Им принесли телятину в травах. Ее подали на доске и нарубили на мелкие кусочки двумя тесаками. Недовольный шумом, Дэвид нахмурился, после чего тут же заговорил снова. Его лекцию прервало появление коренастого круглолицего мужчины, который стремительно вошел в зал и тут же бросился к ним,