А у тебя беда, а у тебя врачи!

Успех был ошеломляющим, девочки первого и второго отряда плакали навзрыд, а в финале моя партия соло-гитары так скребла по нервам, что приводила в восхищение всех, даже дачников — так мы называли ребят-москвичей с окрестных дач, которые приходили к нам на танцы.

— Представляешь, тут мой сынок кролика притащил. На той неделе на даче услышал писк за забором, а там кролик. То ли бросили, то ли сам убежал. Пришлось взять его, подкормить, подлечить. Похоже, он долго на улице был, весь худой, ободранный, ужас!

Мы с Маринкой Веркиной сидим в реанимации, в крохотной комнатке для персонала, курим и чаевничаем. Реаниматологи — люди зажиточные. У них и электрический чайник имеется, и посуда, и даже плитка маленькая.

— Так у тебя что, Веркина, — спросил я, бросая третий кусок сахара, — дача есть?

— Есть, правда, не моя, а Сашкина, вернее, его деда. В Кратове. Он же у него старый большевик, вот и дача тоже ему под стать, старая, ремонта требует, весь участок зарос, не дача, а джунгли какие-то.

— А говорили, что старых большевиков всех давно под корень извели. — Я сидел ждал, пока чай остынет. — Товарищ Сталин еще до войны постарался.

— Ну, значит, не всех, — задумчиво произнесла Маринка. — Дед до сих пор жив, между прочим. Ему зимой девяносто шесть будет. Хотя он на дачу редко приезжает, все в Москве больше торчит. Как с утра в поликлинику придет свою на Сивцевом Вражке, так и спит там до вечера. А мы, наоборот, еще в том году в Кратово перебрались, да и кошкам моим с собаками лучше, есть где порезвиться, у нас участок хороший, двадцать пять соток.

— Ничего себе! — Я уважительно присвистнул. — Двадцать пять соток в Кратове! Такую дачу тыщ за двадцать долларов можно загнать.

— Ну, двадцать не двадцать, она ж говорю, старая. Даже если и двадцать, то все равно продавать жалко. Сашка ведь там все детство провел, каждую сосну на участке знает. Слушай, а сколько кролики живут? Вроде недолго?

— Это у нормальных хозяев недолго, а ты, Маринка, реаниматолог. Кроме того, может, он долгожитель какой, ну, типа деда вашего!

— Вот умеешь ты подбодрить, — усмехнулась она, — мало мне двух собак, восьми кошек, так еще и кролик-долгожитель на мою голову.

Маринка вздохнула, закурила, стряхивая пепел в майонезную банку, а я стал прихлебывать остывший чай.

— Ко мне сейчас Сашка на минутку заезжал, он сегодня всю ночь не спал, репортажи строчил, успел сказать — у Белого дома людей десятками расстреливали. Уже вечером, после всего, на стадионе. Леш, это что за Варфоломеевская ночь? Как такое вообще происходить может?

Муж Марины Веркиной Саша был известным журналистом и знал много чего такого. Только вот насчет массовых расстрелов как-то все равно в голове не укладывалось. Мало ли что журналисты могут наплести.

Но с другой стороны, когда я вчера в подвале омоновцев подслушал, так один другому ведь ясно сказал: «Ты же видел, как там с остальными». А может, он именно на это намекал? Да и с Леней они тоже церемониться не собирались.

Вместо ответа я пожал плечами и тоже закурил. До конференции оставалось полчаса, сегодня я примчался на работу ни свет ни заря, в семь с копейками. А сначала хотел вообще как метро откроется, но еле себя сдержал. И так может подозрительным показаться мое излишнее рвение. Поэтому я еще к своим больным в палату заглянул, маленький обход провел, конечно, без особого смысла, лишь перебудил всех. Но теперь с чистой совестью можно в реанимации торчать, а то Маринка сменится скоро, а мне всякие вопросы с ней утрясти нужно.

— Моторов, ты чего конфеты не ешь? — удивилась Маринка и ближе подвинула кулек. — Сашка привез. Все откармливает меня, как поросенка.

Было трогательно смотреть, как Маринкин муж Саша приезжает на каждое ее суточное дежурство с чем-то вкусненьким. Если не успевал вечером, то, как сегодня, с утра перед работой.

Я его понимал: коль у тебя такая жена, отпускать ее из дому, тем более на всю ночь, надо иметь нервы крепкие. Маринка была худенькая, изящная, небольшого роста, с короткой стрижкой. В свои тридцать с копейками похожая скорее на подростка, чем на замужнюю даму с ребенком. Родственники больных, наталкиваясь на нее, нередко говорили:

— Девочка, ты нам доктора позови!

Взгляд ее пронзительных синих глаз приводил в смятение добрую половину мужского коллектива, включая и сотрудников кафедры. Маринка лихо, как камикадзе, гоняла на своей «восьмерке», держала дома несметное количество зверей, дымила как паровоз и была при этом очень толковым врачом. Родом она была из забытой богом сибирской деревушки, из тех, что не найдешь ни на одной карте. За это, за острый язык и насмешливый тон в женском коллективе у нее была кличка Сибирская язва. Маринка знала и не обижалась.

Год назад один наш доктор из Туниса по имени Али уж совсем было поплыл от нее умом. Он, не мигая, смотрел на Маринку своими блестящими, черными, будто маслины, глазами, читал стихи и приглашал в ресторан. Месяц читал по-арабски, затем месяц по-французски. Маринка хохотала, но в ресторан не шла. На третий месяц Али сдался. Когда Маринка показывалась в коридоре, он тоскливо смотрел ей вслед и, если рядом кто-то был, цокал языком и печально произносил:

— Э-э-э! Правду у нас говорят: красивая жена — чужая жена!

Вчера я так толком и не заснул. Хорошо хоть, успел добраться домой еще до одиннадцати, то есть до объявленного накануне комендантского часа. В абсолютно пустом метро я был единственным пассажиром. Рома, который вроде уже спал, вдруг пробудился, прошлепал в прихожую и сообщил, что их секцию борьбы с сегодняшнего дня переименовали. Из «Пролетарского самбиста» в «Пролетарский дзюдоист». Смешно.

Лена принялась рассказывать всякие новости, как им всем на работе дали три дня отгула, путь на «Полежаевскую» проходил у многих мимо мятежной Пресни. А я сидел молча, ужинал, не чувствуя вкуса еды, понимая — нужно что-то делать. Но что?

Этим фильмом, «Будни медицины», все-таки больше пугали. Я уж настроился на что-то кошмарное, думал, мертвецов всяких покажут, реки крови, кучу инвалидов на костылях. А там просто было три сюжета. Беременная женщина, один мужик с переломом ноги, а второй, как я понял, с инфарктом. Вот этому, с инфарктом, помочь не смогли, его какой-то электрической штукой били прямо в грудь, отчего он подскакивал, но потом все врачи от кровати отошли и отвернулись. Понятно, не спасли, очень жалко.

Кто тогда так придумал, никто уже и не помнит, но документы у абитуриентов в Первом Меде решено было принимать только после того, как они предъявят талон о просмотре фильма, который демонстрировался каждый час в аудитории кафедры анатомии. Мне так и сказали:

— Дуй сначала на кафедру анатомии фильм смотреть, может, посмотришь да и передумаешь.