Лесник делал все медленно, не спеша: достал чашки, деревянную солонку с крупной желтой солью, поставил самовар, потом полез в подпол.

Пока он возился там, Анфиса заметила за ситцевой занавеской на русской печке два серых испуганных глаза. Они смотрели на нее не мигая. Когда лесник вылез из подпола, Анфиса спросила:

– Кто это у вас там?

– Где? – встревоженно спросил лесник.

– На печке.

Лесник оглянулся на занавеску, ничего не ответил и начал раздувать самовар. Было видно, что вопрос Анфисы застал его врасплох и он этим недоволен. Наступило неловкое молчание.

Лесник сел на лавку около Анфисы, начал скручивать цигарку и, помолчав, сказал вполголоса:

– Дочка там у меня. Маша. Хворая.

– А что с ней? – так же тихо спросила Анфиса.

– Душевная у нее болезнь. Дикая она, пугливая. Людей боится. Ране я на людном кордоне служил, да вот из-за нее перевелся сюда, в самый глушняк. Тут потише. Прохожие люди ее не беспокоят.

– С чего же это она? – спросил Коля.

– Да-а… – сказал, не расслышав вопроса, лесник, – была девочка звонкая. Бывало, как побежит в лес по грибы – никаких тебе малиновок не надо! Как пришли фашисты, мы с ними, понятно, бились здесь, в своем лесу. Партизанили. Маша, понятно, при мне: куда ей деваться. Побегла она как-то на Покров в соседнее село, а вернулась уже не в себе. Вся черная, заикается, ко мне жмется. А там, видишь, какое дело: фашисты при ней человека повесили. Значит, не все детский глаз видеть может. Не все! Не выдержала. С тех пор так и пошло: от людей хоронится, как зверек какой-нибудь лесной. Так что вы не обижайтесь, ежели я неласково вас встретил. Все опасаюсь, как бы ей хуже от людей не было. Но, замечаю, теперь ей полегче. Ежели с ней тихо, ласково, она уже не боится.

Лесник обернулся к печке, сказал:

– Маша! А Маша! Ты выйди. Это люди хорошие. Они с добром к нам приехали.

– Здравствуйте, – прошептала из-за занавески девочка.

– Здравствуй, Маша, – ответила Анфиса. – Слезай, иди к нам. Будем чай пить вместе. У меня гостинцы для тебя есть.

– Я босая, – ответила девочка.

– Ну что ж, что босая? Я тоже разуться могу.

Девочка шире раздвинула занавеску и долго смотрела на Анфису.

– Вы ее больше не кличьте, – сказал лесник, – а то опять напугается. Она, может, сама придет.

Девочка действительно слезла с печки, подошла к столу, долго смотрела на Анфису жадными глазами, потом подошла к ней, тронула пальцем часики на руке у Анфисы и сказала:

– Там старичок сидит. Чего-то весь день пилит и пилит. Только ваш старичок махонький, а наш большой.

– Какой – ваш?

– А вон тот! – Девочка показала на старые ходики. – Наш старичок кузнец. Он ножик кует. Как выкует – всех зарежет.

– Ты брось, дурочка, выдумывать! – строго сказал лесник. – Ни к чему это все!

Губы у девочки задрожали. Она с испугом посмотрела на отца, закрыла лицо ладонями и заплакала. Анфиса притянула девочку к себе, погладила ее плечи, растрепанные косицы. Девочка уткнулась горячим мокрым лицом в грудь Анфисы и все плакала, никак не могла остановиться.

– Ну чего ты? – сказала Анфиса. – Он совсем не ножик кует, а стучит молотком, мастерит себе сапоги на зиму. Он добрый дед, глухой. Зачем же его обижать!

Девочка перестала плакать, судорожно вздохнула, искоса посмотрела на Анфису и еще теснее прижалась к ней.

– Отошла, – сказал лесник. – А со мной бы – нипочем. Вот беда!

– Лаской ее можно вылечить, – заметил Коля.

– Оно, конечно, так. Да на ласку, милый человек, времени много нужно. А где его взять? Я целый день в лесу, а она тут одна. Вот и выдумывает бог знает что.

– Я за ней дня через три приеду, – сказала Анфиса. – Возьму ее на время в лесничество. Может быть, там у нее все и пройдет… Поедешь со мной, Маша?

– Поеду, – едва слышно ответила девочка и еще крепче прижалась к Анфисе, к ее платью, от которого дивно пахло не то травами, не то цветами.

– Да… – сказал лесник. – Незнамо как и благодарить. Женское сердце – оно все одолеет. Это уж истинно!

Дождь прошел только к ночи. Туча ушла куда-то за леса. Низко, касаясь верхушек деревьев, взошла луна. Свет ее блестел в лужах.

Лесник запряг лошадь, навалил на телегу сухого сена.

Анфиса задремала в телеге от усталости. Изредка она открывала глаза и видела все то же: лес и лес и блеск лунного света на дуге. Она слышала обрывки разговоров Коли и Жени, снова начинала дремать, и ей казалось, что этому лесу не будет конца.

Старые серьги

Леонтьев сговорился в городке с веснушчатым шофером, что тот доставит на машине его вещи в лесничество, к Петру Максимовичу, а сам пошел пешком.

Леонтьев ожидал, что шофер удивится этому, но шофер отнесся к решению Леонтьева совершенно равнодушно. Это почему-то удивило и даже немного обидело Леонтьева. Так они и расстались, условившись завтра встретиться в лесничестве.

Освободившись от вещей, Леонтьев прошел через городок к реке. На наплавном мосту человек в гимнастерке с медалями за Сталинград и Берлин удил рыбу. Он покосился на Леонтьева и спросил:

– Огонька нету? Я свой коробок подмочил.

Леонтьев дал ему закурить и присел рядом на бревно. Когда позади проезжала телега, Леонтьева встряхивало.

В темной струящейся воде что-то поблескивало.

– Головли, – сказал человек с медалями. – Нету клёва. Шут их разберет, какая им насадка нужна! Подойдут, понюхают и уйдут.

– Хорошо здесь у вас!

– Да, – согласился человек с медалями. – Это точно, хорошо… Далеко идете?

– В лесничество.

– Ну и развернулись там наши ученые! – с гордостью сказал человек с медалями. – Леса сажают по всей округе. Да как? Через двадцать лет тут будет рай сущий. Это точно!

Он наклонился, схватил воткнутое между бревнами удилище и резко подсёк. Леска натянулась и быстро пошла к берегу.

– Шалишь! – сказал человек с медалями и потащил из воды бьющуюся серебряную рыбу.

Он ловко выбросил ее на настил моста. Рыба запрыгала, сверкая на солнце.

Женщина, ехавшая в телеге, остановила лошадь, сказала:

– Вот тебе, голубчик, и добыча. Хочешь меняться?

– На что?

– Сметанка у меня есть.

– Езжай! – сказал человек. – Привыкли меняться. Может, еще и кобылу выменяешь.

– Что ты! – ответила женщина. – Шутишь как несообразно. Кобыла колхозная. А мне ушицы охота попробовать. Я ее очень обожаю.

Женщина задергала вожжами и проехала. Леонтьев попрощался с человеком с медалями и пошел дальше.

Кончался август. В лугах облепляла лицо паутина, но