оказались под угрозой лишь в политические бури 1920‑х. Впрочем, подобное поведение Китая нельзя объяснить исключительно его выбором. С 1860‑х годов китайскую внешнеторговую деятельность контролировало ведомство, которое, хотя и не являлось прямым орудием империалистических держав, находилось под сильным европейским влиянием. В конце 1890‑х эта морская таможенная служба под иностранным давлением была уполномочена направлять таможенные сборы непосредственно в кассы иностранных банков-кредиторов, в обход китайского министерства финансов. После 1825 года все больше стран Латинской Америки стали сталкиваться с ситуацией, когда они были неспособны выполнять свои долговые обязательства, а начиная с 1870‑х годов подобные кризисные обстоятельства стали типичны для всех стран мира – новый тип отношений можно охарактеризовать как международный долговой кризис. Его основой, как правило, становился конфликт между неевропейскими правительствами и европейскими частными кредиторами; впрочем, этот конфликт редко когда обходился без политико-дипломатических последствий. Кредиторы хотели прежде всего вернуть свои деньги. Но это становилось возможно только при подключении правительств с обеих сторон. Таким образом, в международных кредитных потоках присутствовала возможность финансового империалистического вмешательства. Займы были неизбежны, и они неминуемо оборачивались высокими рисками для всех участников сделок[357]. Тем не менее целое столетие, на протяжении которого осуществлялись международные займы, с 1820 по 1914 год, радикальных и нерегулируемых с помощью внешнего вмешательства долговых кризисов, оставивших глубокие прорехи в сети, не происходило. Такого рода кризисы стали характерны для XX века: в 1914 году – пустая казна в Мексике (следствие революции, а не Первой мировой войны); в 1918‑м – отказ молодой Советской России платить по зарубежным долговым обязательствами царского правительства; после революции 1949‑го – точно такой же отказ Китайской Народной Республики возвращать долги «империалистическим» кредиторам. Подобный финансовый радикализм в XIX веке был немыслим.

XV. Иерархии: вертикали в социальном пространстве

1. Глобальная социальная история?

«Общество» имеет множество измерений. Одним из важнейших представляется иерархия[358]. Большинство обществ объективно построены на неравенстве: одни члены общества обладают большими ресурсами и шансами в жизни, чем другие, меньше заняты тяжелым физическим трудом, пользуются бóльшим уважением, а их пожеланиям и распоряжениям повинуются скорее. Члены обществ, как правило, воспринимают их субъективно как сочетание отношений доминирования и подчинения. Утопическая мечта об обществе равных была присуща многим цивилизациям и эпохам. Утопией она оставалась именно потому, что противоречила реальности жизни, которая интерпретировалась как иерархическая лестница, где каждый мужчина и каждая женщина старались определить свое место. Представление об обществе как об иерархической лестнице было распространено даже в таком ярко выраженном модерном обществе, как британское в Викторианскую эпоху, вплоть до рабочих слоев[359].

В изучении социальной истории «иерархия» представляет собой лишь один из многих подходов. Социально-исторические исследования посвящены классам и слоям, социальным группам и средам, формам семьи и отношению полов, стилям жизни, ролям и идентичностям, конфликтам и насилию, коммуникативным отношениям и коллективным символическим мирам. Многие из этих аспектов изучения подходят для сравнения обществ, пространственно далеких друг от друга. Для некоторых из них стоит рассмотреть предположение, что в XIX веке могли иметь место влияния и переносы, для которых большие расстояния и границы между цивилизациями не являлись препятствием. Подобные переносы, трансферы, вероятнее обнаружить – и легче доказать их наличие – в сфере экономических связей, культурных продуктов и политических институций, нежели в социальных структурах. Общество вырастает из повседневных практик в определенных местах и в определенные времена. Оно зависит также от связанных с определенной территорией общих экологических условий: человеческое сосуществование в тропическом лесу не может не отличаться от жизни в пустыне или на средиземноморском побережье. Пекин и Рим лежат примерно на одной географической широте, и все же на протяжении истории там сложились совершенно различные общественные формы. Экологические рамки определяют возможности, но не объясняют, почему некоторые из этих возможностей реализовались.

Дополнительная трудность состоит в следующем: на протяжении XIX века стало само собой разумеющимся ожидать, что национальному государству в рамках его политических границ должно соответствовать специфическое национальное общество. Так отчасти и происходило. Национальные государства часто образовывались на основе прежних общественных связей. Общества начинали понимать себя как солидарные нации и потом уже приступали к поискам подходящей политической формы. И наоборот, общество в большой мере несет на себе отпечатки наличных политических рамок. Непрерывное развитие государства определяет общественные формы. Первичной формой этого влияния является право – при условии, что авторитет государства наделяет его значимостью. Поэтому «национальные» общества особенно хорошо можно характеризовать через их специфические правовые институты. Алексис де Токвиль показал это в 1835 году на примере прав наследования. Юридические нормы распределения имущества после смерти собственника относятся к «гражданскому законодательству, но на самом-то деле их следовало бы поставить во главу угла всех политических установлений, ибо они самым непредвиденным образом воздействуют на общественный строй, при котором живут те или иные народы, тогда как политические законы являются простым отражением этого строя. Кроме того, законы о наследовании имеют бесспорное и постоянное влияние на все общество, они в некотором смысле воздействуют на целые поколения задолго до их рождения»[360]. Так возникают совершенно разные типы аграрных обществ – в зависимости от того, остаются ли недвижимое имущество и предприятия благодаря единонаследию в одних руках (Англия) или дробятся при разделе земельного участка между наследниками (Китай).

Несмотря на то что общества, существующие на территории юрисдикции того или иного законодателя, обретают свои важнейшие черты по его воле, было бы непросто и зачастую бессмысленно делать обобщения о немецком обществе, или китайском, или американском как о чем-то едином и гомогенном. Еще вопрос, можно ли о Германии на рубеже XVIII–XIX веков вообще говорить как об одном обществе[361]. В случае Китая той же эпохи описаны десять различных «региональных обществ»[362]. Египетское общество, к примеру, и после середины XIX века было настольно жестко поделено на слои по культурному и этническому признакам, что не может быть и речи о нем как о чем-то едином: говорящая на турецком языке османско-египетская элита господствовала над говорящим на арабском большинством населения, с которым ее почти ничего не связывало, кроме сбора подати[363]. Британские колонии, объединившиеся в Соединенные Штаты, были, по сути, тринадцатью разными странами, каждая со своими характерными формами общества и региональной идентичностью[364]. Мало что изменилось и в последующие десятилетия, а некоторые различия даже усугубились. К 1860 году в США существовали огромные различия между северо-востоком – Новой Англией, рабовладельческими штатами Юга, тихоокеанской Калифорнией и фронтиром в глубине континента. В невообразимых сегодня масштабах в экологических, технических или институциональных нишах разных частей света продолжали существовать прежние и даже архаические социальные формы,