— Ну рассказывай же, Маня, садитесь, не в гости пришли, век не видались, и — вот здравствуйте, какие церемонии межу своими людьми! — Так и мелькал ее бесформенный бурнус между спинок, подлокотников, руки то поправляли скатерки, то касались мимолетной лаской маминого плеча. Ольга уже начинала привыкать к ее забытой манере, забилась с ногами в кресло и принялась глазеть. Мать с теткой пели дуэтом, а она пыталась вспомнить, что слышала об этом последнем из теткиных браков. Будто бы жена бросила его, когда он по болезни вышел на пенсию, — и тетка подобрала, потому что знакомы они с детства. Расписаться старики не могут из-за того, что блудная жена исчезла бесследно, а пока суд да дело, стакан воды некому подать пожилому человеку. В этой истории Ольге чудились пробелы и провалы: уж очень не походила на тетку призрачная фигура милосердной сестры, склоненной над жалостно распростертым пациентом. А куда деть загадочный взор расписных очей из-за белого плечика? И теткино вечернее платье с шелковым цветком у выреза — единственное вечернее платье, виденное Ольгой за всю ее жизнь? А инвалид в кресле мило и ненавязчиво занимал гостий болтовней — очень остроумной, надо сознаться, и мать оживилась, зарозовела… Тетка кружила, заставляла стол вазочками, блюдечками, выплывали ложечки, подставки для ножей, прошедшие войну высокие бокалы с туманными вензелями. В бокалы налили мутный морс, на блюдечки — золотистое варенье. Ручку горячего чайника тетка обертывала вышитой салфеткой, а сахар из сахарницы брала золочеными щипцами в виде двух ложечек и торт накладывала серебряной лопаточкой. Кирилл Матвеевич объел крем со своего ломтика и облизнул получившуюся площадку. Он поспешил, и слюна выступила в углах рта, все лицо участвовало в сладости — двигались щеки, кожа въехала на виски, даже уши прислушивались: сладко? — о да! Когда все кончилось, старик внимательно посмотрел на коробку — прикинул остатки и решительно протянул блюдечко под серебряную лопаточку. Тетка сделала матери лицо «видишь, какой ребенок!», мать безучастно кивнула и продолжала свое: как в бухгалтерии не хотят понять, и в тресте не понимают, а уж ревизия и заведомо не поймет, — что же будет в результате? Тетка сочувственно качала головой; в сетке ее морщин располагался самый живой интерес, но вовсе не к тому, о чем так добросовестно повествовала невестка, а как раз к тому, о чем она не упоминала и о чем надо было подтолкнуть ее заговорить наконец. Кошачье личико съеживалось и расправлялось, крохотные ручки порхали над столом и извлекали из недр буфета то вилочку для лимона, то четыре конфетки в вазочке дымчатого стекла, и каждый раз открывалось гостьям еще более внимательное лицо. А Ольга все глубже погружалась в нараставшую радость свидания со всеми этими молчаливыми свидетелями теткиной биографии — с креслами, и комодом, и шкафами, собранными сюда из прежних трех теткиных комнат. И эту довоенную клеенку на столе она вспоминала. Букеты стерлись, мужчины в саржевых костюмах, дамы в шляпках, с сумочками, прижатыми к жакетам, поблекли, но она видела их все отчетливее: скатывалась верхняя пленка и оживал яркий рисунок переводной картинки.

— Тетя Валя, а ведь я эту клеенку помню! Ее вам привезли из-за границы, и я вас еще спрашивала: значит, это все буржуи?

Тетка покраснела:

— Ах ты господи! А скатерть-то! — и, несмотря на протесты матери, размахнула по столу скатерть, заботливо ее расправила. Ольга потянула чашку и зацепилась ногтем: под пальцем была виртуозная штопка.

— А Оля-то, ты моя красавица! Помнишь, Маня, я предупреждала: красавицей вырастет, — так и есть! — тетка запела, очевидно отодвинув исполнение своего намерения вытянуть из матери информацию.

— А ведь и на тебя она похожа, нет, похожа, что-то такое неуловимое, а есть, есть! И красавица, и умница, и невеста. Слышишь, Кира, а бывало, посажу на ладонь — и вот еще столько ладони видно!

Оля засмеялась. Из окна упал длинный луч, рассек тетку пополам, поперек груди ее бумазейного халатика, уперся в чашку и задымился. За окном шествовала своим путем сегодняшняя жизнь с солнцем, с круглыми красными щеками орущих ребятишек, с надеждами и их осуществлением.

— Ну что вы, тетя, выходит, я была вроде лягушки!

— А что ж ты думаешь!

— Фу, тетя Валя, как вам не стыдно. Гадость какая!

— Такая миленькая гадость, такая холосенькая, — запела тетка, — такая тю-тю-тюшенька, ну просто дусечка!

Кирилл Матвеевич сощурился.

— Вон какие запоздалые восторги. А молодежи они смешны. Мы с тобой, Валя, смешны, — дожили. И это только закономерно. А Оленьке бы других восторгов, других…

Тетка постно подняла брови:

— Что-то ты, мой друг, расшалился. Оленька у нас девушка скромная, правда же?

— Ох, тетя Валя… — Ольга со стоном блаженства вытянулась в кресле, а мать недоверчиво, быстро глянула на нее и опустила глаза, словно увидела не то, что следует. Ольга перевела взгляд.

Кушетка втиснута между буфетом и окном. Над кушеткой гравюра в раме под бронзу. На гравюре изображена молитва: пухлая девушка воздевает руки, в круглых глазах слезы, легкая ткань соскользнула с пухлого плечика. Под девушкой разбегаются многочисленные фотографии тетки, ее сестер, ее подруг — в молодости, с распущенными волосами и в гимназических фартучках. Одной карточки недостает.

— Тетя, а где еще одна? С розой?

Вот: прищуренный взгляд, медленное, остановленное камерой движение холеной руки с цветком, жадное, спокойное любование собой… А эта, теперешняя, с морщинами, с расползшимся старым телом, — что в ней общего с той, молодой, любимой кем-то? Какие тайны еще могут оставаться, какие чувства? Ох, как это невозможно, как страшно состариться! А за столом свое идет, и слушать не хочется.

— Григорий Иванович — прекрасный человек, труженик, свои недостатки есть у каждого, господи, у кого их нет, ну я признаю, он человек тяжелый, конечно. А эта барышня, — мать отводит руку, как бы призывая полюбоваться этой барышней, — эта барышня, представь, мне прямо в лицо: или он, или я, я с ним под одной крышей жить не стану, я, — видите ли! — я его не-на-ви-жу. — И оттого, что мать произносит это слово так раздельно, по слогам, Ольге становится жутко: неужели это она, Ольга, не-на-ви-дит?

— Да, не буду, — сказала Ольга и набычилась. — Если я тебе мешаю, уйду и буду жить самостоятельно. А что тут такого?

Тетка в полном восторге всплеснула ручками:

— Деточка, да что ты! Да разве ж так делается?

— Подумаешь! А почему я должна жить с чужим человеком? В одной комнате!

— Вот видишь, видишь, — горестно зашептала мать. — Голова моя седая, устала я…

— Ну что ты, Оленька, ведь мама тебе всю жизнь