Сжимая записку в потном кулаке, она не бежала – летела домой, как на крыльях. Мимо неё, задевая за ресницы и цепляясь за её беретик, летел жёлтый свет, внизу были ручьи, и пахло землёй – да, землёй и свободой, – а в небе (она не глядела туда, боялась упасть и к тому ж торопилась!), а в небе сияло такое тепло, и так оно победоносно сияло, и так, только к ней обращаясь одной, оно подтверждало, что жив и вернётся.

Николай Михайлович Форгерер передал в Москву через дипломатическую почту не одно, а целых четыре письма своей очень юной жене Дине Форгерер, но не получил ответа. Тамара Карсавина, жена британского дипломата, уверяла, что письма, переданные через дипломатические каналы, не проверяются и доходят. И нет ничего проще, чем забросить ответ за ограду британского посольства – есть люди, которые знают, как это всё сделать, и с этими людьми Дину Форгерер давно должны были связать в Москве. Николай Михайлович не знал, что и думать. Она не возвращалась, и связи с ней не было. В газеты просочились слухи о том, что, кроме расстрелов, голода, доносов и дикой разрухи в деревне и в городе, кроме того, что на красный террор ответил такой же: кровавый, но белый, ЧК занято тем, чтобы утвердить на всей земле свою власть, и для этого в подвалах на Лубянке день и ночь работают подпольные лаборатории, подчиняющиеся самому Дзержинскому, где ставят опыты на приговорённых к смерти заключённых.

Ей нужно было бежать оттуда, ей нужно было спасаться, а она не только не отвечала на его письма, она, с этой дикой её красотой, с её этим голосом, детским и странным, и взглядом её исподлобья, и смехом, всегда неуместным, а главное: с полным неведеньем жизни, – она ведь жила прямо там! От Лубянки минут, скажем, сорок пешком, на машине – и вовсе пятнадцать, не больше, не больше!

Николай Михайлович начал ходить в церковь Святого Николая, самую старую церковь Берлина, где доктор богословия Вильгельм Вессель имел с ним беседы о жизни и смерти. Странным покоем наполнялось сердце Николая Михайловича Форгерера, когда тихий, с глазами приятного серого цвета, настоятель храма выходил к нему неслышными шагами. Он почти ничего не знал о горе Николая Михайловича, а Николай Михайлович совсем ничего не знал о страшном горе настоятеля Весселя, в доме которого подрастал сын Хорст, уже опалённый безумьем нацизма, стремительный, странно неистовый юноша, которому судьба уготовила участь штурмфюрера СА, нацистского активиста, поэта и автора гимна Национал-социалистической немецкой рабочей партии под пылким названием «Песнь Хорста Весселя». Ни сам отец, тихий настоятель храма, ни его русский прихожанин не знали, что Хорста Весселя, с сияющим взглядом подростка, объявят святым после смерти в тридцатом году – поскольку он умер от раны, героем, и песен своих не допел, так как умер! – и отец проведет остаток дней в еженощных молитвах, прося всех святых за безумного сына…

«Читайте пророков, – сказал доктор богословия Вильгельм Вессель своему прихожанину, русскому артисту Форгереру, – читайте пророков. Там ясно написано…»

Вернувшись из храма и протелефонировав Вере Каралли, его очень верному другу и нежной любовнице, что снова хандрит и не хочет обедать, Николай Михайлович открыл наугад и прочел:

И было ко мне слово Господне: Сын человеческий! Ты живёшь среди дома мятежного: у них есть глаза, чтобы видеть, и не видят, у них есть уши, чтобы слышать, и не слышат, потому что они – мятежный дом. Ты же, сын человеческий, изготовь себе нужное для переселения, и среди дня переселяйся пред глазами их, и переселяйся с места твоего в другое место пред глазами, и, может быть, они уразумеют, хотя они – дом мятежный. И вещи твои вынеси, как вещи нужные при переселении, днем, пред глазами их, и сам выйди вечером пред глазами их, как выходят для переселения. Пред глазами их проломай себе отверстие в стене…

(Иезекииль, глава 12)

Откуда ему было знать, что в эту минуту жена его Дина сидит на полу у ног грузного, лохматого человека в ослепительно-белой рубашке, по виду пришедшего из ресторана, немного хмельного и слишком свободного, поскольку он гладил её по затылку – (чужую жену, а не дочь и не внучку!), – и странный какой-то, загадочный перстень блестит на его указательном пальце? Грузный этот человек гладил её по затылку, а Дина смотрела, но не исподлобья, как часто смотрела, о нет, по-собачьи с ковра на его очень плотные губы.

– Ты хочешь о чём-то меня попросить, – сказал Алексей Валерьянович Барченко.

– Да, – прошептала Дина и вдруг поцеловала этот перстень.

– Ещё, – усмехнулся он и закрыл глаза. – Люблю твои прикосновения страшно…

Она покраснела и вскочила с пола.

– О чём попросить? – пробормотал он.

– О сыне любовника Таты, – твёрдо сказала она.

– О сыне любовника Таты, – повторил он. – Кого попросить?

– Не знаю. Дзержинского! Ты знаешь лучше.

– А в чём обвиняют?

Дина опять опустилась на ковёр и лбом прижалась к его коленям.

– Тата вчера первый раз вышла на улицу. К ней пришла Оля Волчанинова – она попросила, чтобы Оля пришла, боялась, одна не дойдёт. Они пошли в ту больницу, где работает его отец. Этого молодого человека. Тата сказала, что она его еле узнала, так он изменился. Он сам ничего толком не знает, а даже, может, боялся говорить при Волчаниновой. Он даже не знает не только за что, а где сына держат.

– А сын не расстрелян?

Дина вздрогнула всем телом.

– Откуда мы знаем? Надеюсь, что нет.

Барченко встал и вдруг повёл плечами, как будто собирается плясать.

– А мы пить будем, и мы гулять будем, а как смерть придёт, так умирать будем, – запел он и прищёлкнул пальцами.

Она знала за ним это странное свойство: вдруг сделать что-то неожиданное, нелепое – верный признак того, что он встревожен.

– Не хочешь? – в страхе спросила Дина.

– Конечно, хочу, – спокойно ответил он. – Фамилию, имя ты знаешь?

– Я знаю. Но только скажи: а тебе не опасно?

– Мине? – опять, словно он передразнивал кого-то, скривился Барченко. – Мине ничего не опасно. А кто тогда Шамбалу будет искать?

– Кого?

– Шам-ба-лу! – Барченко сверкнул крупными белыми зубами. – Страна на Тибете. Давно уплыла в облака.

– А Гиперборея?

– А та ещё раньше. Но, правда, под землю. Пока я найду, их уже и не будет.

– Чекистов? – наивно спросила она.

– Антихристов, а не чекистов. Вообще-то он должен прийти был один. Но, видно, решил, что так будет вернее.

– Я не хочу, чтобы ты делал то, что может принести тебе беду, – всхлипывая, пробормотала она. – Никто не смеет подставлять другого. Но я совсем ничего не могу, совсем!

– Знаешь, сколько заключенных на Лубянке? – вдруг спросил он.

Она покачала головой.

– Ну, и нечего тебе знать! Сколько ему лет, этому парню?