— Сбышко! Экий ты важный стал, братко!

Великан рявкнул так, что днепровские чайки, подобравшиеся было поближе посмотреть, нельзя ли чего стянуть с кораблика, взлетели обратно с поспешным хлопотом.

— Здрав будь, Соловей Будимирович!

Какая уж тут важность, когда тебя кидают, как малое дитя, и, махнув рукой на дружинное достоинство, Якунич обнял по отцу крестового родича, едва сведя руки за широченной спиной.

— Вырос, вырос, — гудел новгородец, рассматривая воеводу. — Три года тебя не видел, а из юнца мужем стал, эва, и меч у тебя золоченый. И шрам по роже добрый. Небось уж в старшую дружину метишь?

— Я ею начальствую, — вздохнул воевода.

— Эвон, — Соловей, судя по всему, был несказанно удивлен. — А Ратибор где?

— Ратибор...

Хоть и время и место были не самые подходящие, Сбыслав разом выложил все, что творилось в Киеве и в войске. Будимирович слушал, мрачнея с каждой минутой, за спиной его новгородские кораблики один за другим подходили к берегу, но не выскакивали на песок, а бросали якоря, оставаясь на глубокой воде.

— Да-а-а, дела... — сын Будимира посмотрел на днепровские кручи, побелевшие от рубах собравшихся киевлян. — Ну, дружинушка хоробрая, как за столом у князя меды пить, так первые, а теперь... Ладно, что Илья Иванович?

— Поехал Заставу ворочать, — ответил Сбыслав и, увидев, как покачал головой Соловей, тихо спросил: — Думаешь, не вернет?

— Да бог его знает, — махнул рукой новгородец. — Уж больно братья осерчали, сам знаешь, купцов потряхивают... Пару раз мои караваны останавливали, да, узнав, чьи ладьи, отпускали. Ладно, черниговцы пришли?

— Пришли, — кивнул Якунич.

— И то добре, смоленцы сейчас поспешают, а и кривичи тоже полк снарядили, из Орши идут, полочане-то не успеют уж... — Соловей положил руку на плечо родича. — Видишь, братко, выходит — вовремя женился, если что, род уже продолжился.

— Так у тебя уж дети пошли? — искренне обрадовался Сбыслав.

— А чего им не пойти? — расхохотался богатырь. — Или я не муж? Двое мальчиков, а Забава уж опять на сносях. Ничего, буде мне голову сложить, сыны уже по земле ходят. Ладно, не о том сейчас речь. Где нам князь встать прикажет? Сам знаешь, у меня народ лихой, а перед боем и вовсе отчаянный, я, видишь, и на берег им пока запретил сходить, — он кивнул на корабли, что покачивались на якорях.

Сбыслав кивнул головой — сын Будимира и впрямь был умен да прозорлив, князь назначил новгородцам место в стороне от города, так, чтобы, не дай бог, драки не начались.

— На Лыбеди вам станом вставать, — извиняющимся голосом сказал Якунич. — Мы уж туда скотину подогнали, чтобы вам мяса свежего поснедать...

— Добро, — кивнул новгородец. — Как людей своих улажу — пойду князю доложусь, а потом и к дядьке Якуну загляну, а то придется ли еще — бог весть.

Он уже шагнул к краю причала, когда обернулся и сказал:

— Да, вот еще что передай Владимиру: этой весной были мне вести из Царьграда. Сигурд-хёдвинг со своей дружиной от базилея ушел — надоело ему. Собирался в полночные страны идти, к кому-нибудь на службу устраиваться. Выйти должен был в начале лета, да, видно, задержался. Может так обернуться, что он уже с юга по Днепру подходит, наших-то застав в степи нет. Если мимо печенегов проскочит — Киева ему не миновать. Смекаешь, воевода?

Сбыслав кивнул.

— Вот то-то, — Соловей махнул обратно на ладью и приказал идти от берега, затем снова повернулся к Якунину. — Так князь бы подумал, у Сигурда сорок кораблей, почти три тысячи мужей, а варяги вои добрые, лучше их пешим строем мало кто дерется! Только гривны плати.

— Передам, Соловей Будимирович! — крикнул Сбыслав вслед отходящей ладье, затем повернулся и пошел к своим дружинникам.

* * *

День за днем проходили в воинских трудах. Один за другим подошли смоленские полки, собравшиеся под рукой Глеба Бореславича, что поспел с дружиной, когда на левом берегу уже зачернели печенежские юрты. Под его стяги встал и оршанский полк суровых кривичей. Вдоль Припяти, загоняя коней, примчались вои из туровской земли, пришло древлянское войско — забыв старые обиды, разные племена Русской земли слали своих витязей на помощь Владимиру. Уже тридцать семь тысяч воев стали вкруг Киева станами, лишь Белгород, лежавший меньше чем в дне скока от стольного города, молчал, и гонцы, что каждый день слал к своим дружинникам Владимир, возвращались ни с чем.

Сбыслав сбивался с ног, уряжая людей, назначая места в полках, рассылая отроков с приказами, собирая донесения. Улеб со своими порубежниками каждую ночь ходил через реку, притаскивая языков, от них и узнал воевода нерадостные новости — уже не одна, а две тьмы невиданных раньше воинов с восхода были у Калина, вторая подошла с северных отрогов Железного хребта. Этих воев звали кыпчаками, были они оборужены куда лучше печенегов, чуть не каждый третий, а то и второй в доспехе, у всех сабли, у многих — длинные тяжелые копья, которыми на скаку пробивают щиты и кольчуги. Восемь тем войска было теперь у степного царя и продолжало прибывать — а Белгород молчал, и от Ильи Ивановича не было известий. «Ждать да догонять — хуже некуда» — сколько раз поминал Сбыслав эту поговорку. Черниговцы, смоленцы, туровцы, даже буйные новгородцы знали воинский обычай. День и ночь их дружины несли службу в станах, готовые в любой миг подняться, оборужиться и выйти в поле навстречу врагу, вокруг шатров ходили крепкие сторожи, воеводы не допускали ни гульбы, ни пьянства. Хуже было с киевским полком: вчерашние гончары, плотники, торговые гости все никак не могли уяснить, что мало вздеть на себя броню и опоясаться мечом. Войско сильно порядком, даже необученные вои, от роду на коне не сидевшие, могут биться, если в строю знают свое место, держатся друг за друга, наваливаются вместе. Умелого врага они, конечно, не побьют, но ведь и печенеги не все рукопашным боем сильны. А вот порядка среди киевлян не было. Сбыслав назначил место для киевского стана в Угорском урочище, но в первый же вечер половина «воев» разбрелась ночевать по домам, утром явились, когда солнце поднялось высоко. Дружинники принялись было вразумлять дураков плетями, так те схватились за мечи да копья. И быть бы тут великому кровопролитию, потому хоть и не умели киевляне рубить как следует, но было их мало не по десять на одного отрока, а кучей и бараны волка едят, да вмешалась дружина кузнечного конца. Огромные мужики, привычные управляться тяжелыми молотами в жару кузниц, где за нерасторопность и небрежение можно поплатиться и глазом, и рукой, а если уж совсем дурак — то и жизнью, бросились в толпу горожан, отмахивая направо-налево пудовыми кулаками. Киевляне, по праздникам не раз на своих боках узнавшие силу кузнецов, вдали плечи, разбежавшись во все стороны, и когда озверевший Сбыслав прискакал в стан, готовый рубить, вешать и сажать на кол, все уже было кончено. Дружинники и те из горожан, что видели дальше своего брюха, отлупили других как следует, согнав в кучу, словно овчарки стадо, а Людота, старший сын уважаемого мастера Вакулы, орал с телеги, как на вече. Речь кузнеца была соленая и злая, но точная, и уж полоскал он в ней нерадивых дураков так, что Сбыслав поневоле вспомнил свою службу в Девице и старого Радослава, что наставлял молодых воев крепким словом и крепким кулаком. Переговорив с дружинниками и теми горожанами, что понимали службу, Якунич решил никого не наказывать, лишь сказал собравшимся киевлянам, что печенеги уже подходят к Днепру и им бы не о мягких постелях да сытной еде думать, а оружие да сброю проверять, да хоть для привычки, хоть пешими, хоть перед собой мечами помахать, а если свободная минута выдалась — молиться да бывалых воинов расспрашивать, как в бою лучше держаться.