Человек, как известно, предполагает, а располагает-то Господь Бог… Планы хороши, а долгие одинокие вечера, бесконечные выходные, никчемушные отпуска… И появился на ее горизонте Вадик. Потом всегда так и говорила — «такой душевный, такой душевный». Подруга, хоть и горевала о «честном сотруднике», когда Галина из мелкого бизнеса сбежала, но с ней не поссорилась. И тут как-то подруга эта в гости к ней напросилась вместе с Вадимом: «Ты же его помнишь, правда? Надо поддержать мужика, на него наехали серьезно, он все уже продал, как бы не пришлось с квартирой расстаться».

Пришлось. И поселился Вадим у Галины, и сыграли они скромную свадьбу. Третий ее марш Мендельсона. Зажили душа в душу. И все ее планы начали осуществляться, только с поправкой, что в компании не с подружками, а с законным мужем. Но она-то знала, что такое любовь, ее не проведешь. И когда девочки говорили про Вадика «твой», она неизменно поправляла:

— Он не мой, мой в могиле.

Хотя свитера Мишенькины распустила и Вадиму навязала жилеток да пуловеров.

Да не успел он их сносить… Упал прямо на кухне. Тромб.

А она теперь уже не веселая вдова, а инвалид второй группы. Но жить-то хочется! Вчера в метро вдруг подошла к киоску и купила билет в театр. Один. Нет настроения кого-нибудь агитировать. И на комедию попросила — трагедий в жизни хватает.

Погода — красота. Тепло, светло, вышла в нарядной толпе из театра Сатиры, домой не хотелось. Здесь были места ее детства, школа, Дом пионеров, куда в танцевальный кружок ходила. Галина хмыкнула, покосившись на свой костыль. Теперь тут все не так, домов понастроили модных, обязательно с башенками. А их, с коммуналками, снесли, наверное. Пойти глянуть, что ли? Куда спешить…

Над диваном в нашей большой комнате висел портрет деда, папиного отца — присяжного поверенного, в тяжелой деревянной раме, увитой резными виноградными гроздьями. Собственно фотография была небольшая, тонувшая в широком паспарту. Сколько раз в детстве, стоя на диване и покачиваясь на мягких пружинах, я прикладывала к этой раме репродукции из «Огонька», жалея, что мне не позволят заменить ими тусклую фотографию. Но лучше всего в ней смотрелся плакат, который я выпросила у подружки в обмен на мягчайший, не оставлявший противных катышков ластик. На ярко-розовом фоне девочка в блестящем шелковом костюмчике с тугими шариками черных волос, закрученных над ушами, кормила птичек. В нижнем углу был столбик загадочных значков. Я тогда уже знала, что это китайские буквы — иероглифы. Однажды я так удачно запихнула плакат в щель под край рамы, что не успела вынуть, услышав мамины шаги. Она стала вытаскивать его, бумага с треском порвалась, дивная картинка была безнадежно испорчена, и мама разорвала ее на мелкие кусочки, приговаривая: «Ничего святого, ну ничего!» Присяжный поверенный — слова с детства знакомые, — родители всегда гостям рассказывали, кто изображен на портрете, произнося их со значением, а те почтительно кивали, возможно, не всегда понимая смысл. Для меня эти слова были хоть и привычными, но чужими, из какого-то далекого лексического ряда. Но произносить их было приятно, и я щеголяла перед гостями, как, видимо, и родители, не без удовольствия. Собственно присяжным поверенным дед побыть не успел: получил это звание перед самой Февральской революцией, а там пошло-поехало… Юристы были не нужны новой власти — правосудие вершилось иными способами. Незадолго до смерти папа показал мне бумажку, на которой дедовским почерком было написано нечто в высшей степени странное: «Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает».

— Это что такое? — спросила я в недоумении.

— Цитатка, — ответил отец, — смотри, ссылка есть, с томом и страницей. Ленин Владимир Ильич, а может, еще Ульянов. Нашел в ящике письменного стола. Забавно, что Ильич сам был помощником присяжного поверенного, пока в политику не ушел. Деду всю жизнь поломали, с его-то блестящим юридическим образованием посадили в нотариальную контору бумажки заверять. Да и мне отчасти.

— А тебе-то каким боком?

— Ну здрасьте… Отец толкал меня в медицинский, куда я сам не очень-то стремился, повторяя без конца, что врачи нужны будут при любой власти. Я особо не вникал, учился хорошо, он настаивал — пожалуйста. А потом война, и так я нагляделся на фронте крови и трупов, что плюнул на сданную анатомию и двинул в Бауманский. Отцу не до того было — счастье, что я живой вернулся.

— А цитату зачем хранил?

— Не знаю. Как нашел — не представляю, зачем хранил — тем более. Семья наша была законопослушная, тихая — дворянство свое никогда не поминала, советские обыватели, одним словом.

Не только дедушка с бабушкой, но и мои родители умерли до всяких новых времен, и, когда наступила эра всеобщей политизации, я страшно удивлялась сама себе: как могло случиться, что никаких разговоров дома, кроме обычного интеллигентского брюзжания, я не слышала. А всякие «вражеские голоса» и рукописи на одну ночь почитать пришли ко мне уже в замужестве.

Рядом с дедом в овальной раме, простой, без резьбы и завитушек, но явно благородного дерева, — портрет папиной бабушки, умершей родами. Почему из всех родных так выделены были папины отец и бабушка — не знаю, думаю случайно, без особого умысла, просто красивые старинные фотографии сохранились. Мамины предки были то ли неинтересны, то ли неизвестны, во всяком случае, я о них мало что знала. Приехали они откуда-то из среднерусской провинции, поселились в Подмосковье, бабушка работала на канцелярской работе в скучных учреждениях, дедушка техником в местной электросети, а глубже я никогда не заглядывала. Зато по папиной линии все заслуживало рассказа и много чего уцелело. Например, альбом в синем бархатном переплете с ажурной металлической застежкой, в который вклеены были пожелтевшие поздравительные телеграммы с крестиками «ятей» по случаю свадьбы моих прадеда и прабабушки. Это было аж в 1886 году. Тогда-то и куплена была квартира, где много лет спустя я появилась на свет. То есть, конечно, меня привезли туда из роддома — традиция рожать на собственной кровати в советское время пресеклась. А вот прабабушка, та, с красивой фотографии, разрешилась от бремени именно там и, не успев поцеловать первенца — моего дедушку, покинула этот мир.

Кроме альбома дожила до сего дня кое-какая мебель: непонятного назначения тумбочка, маленькие столики и книжный шкаф орехового дерева с резным орнаментом удивительно теплого цвета. В нашей пятиэтажке, про какие едко шутили, что Хрущев, слава богу, не успел совместить там пол с потолком, шкаф главенствовал в большой комнате и почти упирался в этот самый «два с полтиной» потолок. Но тумбочка и столики смотрелись вполне органично и определяли интерьер. Наверное, именно эта мебель навела через десятые руки, через знакомых знакомых ассистента режиссера с «Мосфильма» на нашу квартиру. Им надо было снять эпизод в профессорском кабинете: «Ищем давно не ремонтировавшуюся, запущенную квартиру в типовом советском доме, где старинная мебель соседствует с современной и много книг, — так она привычной скороговоркой протараторила, — съемки завершим за вечер и ночь, все потом приведем в порядок, соседей не побеспокоим, платим за это сто долларов».