Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подчиняясь ему, она лишь успевала рвано дышать и совсем не успевала думать о том, как болезненно сжимается внутри от глубоких и долгих толчков. Сначала на кончиках ресниц задержались выступившие от неожиданности слезы, а потом она расслабила мышцы как только могла. Одной рукой продолжала удерживать его основание у самого паха, а другой — гладила его живот, напрягшийся, твердый, с рельефно вылепленными мышцами. Приспособилась. Под него. Под его размер. Под его резкость. Под его нежность. Под его ладонь на своем затылке. И заводилась от того, что слышит его рваное дыхание сверху. Чувствовала сама, как жарко и холодно одновременно от намокшей ткани белья, терлась сделавшимися острыми сосками о его ноги сквозь тоненькую ткань бюстгальтера. И между движений — вверх и вниз — успевала тихонько постанывать, то почти полностью выпуская изо рта его член, то наполняя себя им до предела.
Когда поднимала сумасшедший взгляд, видела его. Как в мареве. Дергающийся от хриплого дыхания кадык. Красивое, сейчас искаженное желанием лицо, разомкнутые губы, щетину, поблескивавшую в электрическом свете. Глаза. Наверное, такие же безумные, как у нее, глаза. И от этого хотела его еще сильнее. А он, доводимый ею до изнеможения, глядя, как она втягивает его в себя, исступленно двигался, не в силах заботиться о том, что ей может быть неприятно или даже больно. Чувствовал, как дрожат ее пальцы, горит тело, прижатое к его ногам, и с хриплыми вздохами упоенно проваливался во влажность ее рта раз за разом, приближая разрядку. Отступило воспоминание о ее солоноватом вкусе на его губах, из ноздрей ушел ее запах, который еще несколько мгновений назад он, словно хищник, снова чувствовал так близко от себя. Осталась лишь острая пульсация члена, обхваченного мягким кольцом Юлиных губ, и дразнящий кончик ее языка, порхающий по головке.
И она принимала его удовольствие, сглатывая горьковато-соленую жидкость и удовлетворенно наблюдая за тем, как он сжимает пальцами обивку дивана и постепенно вытягивается. Принимала все, до последней капли, не вспоминая ни о прежних страхах, ни о немом вопросе — получится ли у нее. В ушах пульсировало почти синхронно с ним. И так же трепыхалось все внутри, пока она продолжала прижиматься к нему. И потом тоже, едва, прикрыв глаза, Юля медленно отстранилась, перевела вес с колен, сев удобнее, и откинула голову на его бедро, пряча свою горячку в блуждающей на губах томной улыбке. Ее губы пахнут им. Она вся пахнет им. Она наполнена им. Она — его. Глупость несусветная вся эта ее независимость. Все ее «сама».
Она — его. И в этом особый кайф, которого она никогда прежде не признавала.
Как никогда не признавала и того, что он — ее. Весь, без остатка. И его поступки были с оглядкой на то, чтобы ей было хорошо. Он всегда позволял ей делать все, что взбредало ей в голову. Даже если ни разу не дождался понимания или согласия.
Но дождался ее. В своих объятиях, кожа к коже, на узком диване, снова и снова шалея от тяжести ее тела, ритмичных движений ее ягодиц и впивающихся в его плечи острых ноготков.
И негромкого прерывистого шепота: «Бодя… Бодечка… Хороший мой…»
Потом, очень долго, когда она уже спала, а он еще лежал, глядя в потолок, этот же самый шепот продолжал звучать в его голове, отделяя навсегда их маленькое, короткое прошлое от настоящего, в котором Бодю и Юльку уже не отлепить друг от друга.
… как полагается жаворонкам
***Проснулась она одна. Отлепленная.
На узком диване, на котором было так хорошо засыпать вдвоем, а одной, оказывается, неуютно и мало места не то что развалиться морской звездой, но даже и расправить все свои ежиные колючки. Из прикрытых штор солнечные лучи не проникали, и Юля подумала, что еще очень рано. Но как полагается жаворонкам, обратно улечься на подушку не позволяла религия.
Странно. Она и забыла давно, что жаворонок в своем вечно беспокойном и лишенном распорядка образе жизни. А здесь, на даче, вспомнилось. Было хорошо. Плохо только, что одна. О недавнем присутствии Богдана говорил лишь запах, исходивший от подушки — так пахнул его парфюм, который, смешавшись с ее запахом, теперь чуточку щекотал ноздри.
Юля потянулась, чувствуя, как едва слышно ноет все тело. Негромко пискнула. И резко поднялась, спустив ноги на пол.
Прислушалась. Было тихо. Только негромкий шорох где-то в другой комнате. Кажется, на кухне. Из-под двери лился свет электрической лампы.
Она улыбнулась, встала, не пожелав натягивать на себя вчерашнее белье, обернулась в плед, которым они оба укрывались ночью. И мечтала о душе и кофе. И о том, чтобы сегодня была хорошая погода — они бы пошли гулять и впервые в жизни все было бы так, как должно быть.
С этими мыслями Юлька выскочила из гостиной и по памяти и в направлении источника света направилась на кухню, надеясь найти там Моджеевского. Ее Бодю.
Тот как раз наливал себе кофе. На столе источала аромат свежая выпечка. Заслышав ее шаги, он поднял голову и улыбнулся.
— Так и знал, что сама проснешься. Кофе будешь?
Она едва не облизнулась, как довольная кошка, глядя на него — немного взъерошенного, с обнаженным торсом, в спортивках, сидящих так низко, что залюбовалась дорожкой волос, уходящей от живота к паху. Вполне себе бодрого и, кажется, в прекрасном настроении. Как, однако, здорово — становиться причиной чьего-то хорошего настроения.
— Буду. Только, наверное, сначала душ, — проговорила Юля, подходя ближе.
Он вскинул руку, глянул на часы и, отхлебнув кофе, сказал:
— Ну полчаса у тебя есть.
— А что потом? — игриво спросила она.
— А потом придет машина.
Он сказал это таким тоном, что у Юли медленно с губ стерлась улыбка. И она не понимала, почему.
— На работу собрался? Зря. Лично я себе объявила выходной.
— Это ты хорошо придумала, — заявил Бодя, легко чмокнул ее в щеку и подтолкнул к коридору. — Дуй в душ!
Юля даже сделала пару шагов — по инерции от его толчка. И
