Я надел на себя их мешки и взял ружья. Они налегке пошли в строй. Взводный, увидев, что я несу два ружья и три мешка, подошел ко мне. Мы разделили с ним ношу. Пример подействовал. Юнкера прошли налегке около версты, отошли и вернулись за ружьями и мешками.

У меня, да почти что у всех, в эти маневры плечи и грудь были растерты в кровь, ноги были изранены от сбитых постоянно сырых сапог и сырой, заскорузлой портянки. Маневры продолжались вторую неделю, с одной всего дневкой, мы были измучены до последней степени. Нас влек вперед долг, привычка к повиновению, нас поднимало сознание, что эта солдатская ноша на нас последний раз. Покажется темно-зеленая шапка Дудергофа, его сквозной татарский ресторан, и будет всему этому конец навсегда – будет производство.

…В шесть часов утра мы выступили с бивака. Туман садился на землю. Уже тут-там словно побелело небо и становилось все светлее и светлее. Потом появились на нем голубые просветы, солнце брызнуло по земле золотыми лучами, и все повеселело в природе. Заблистали по-осеннему длинные дорожные лужи, алмазами заиграла роса на мху и траве лесной опушки. Был привал. Солнце стало пригревать, и меня после бессонной ночи стало нестерпимо клонить ко сну. Над всем… преобладало желание спать, усталость, накопленная за все дни маневров, боль в груди и плечах, сильная боль в растертых ногах…

Мы снова шли. Бесконечно шли. Мы спускались в овраг, по тесной улице чухонской деревни проходили к деревянному мосту, переходили по нему через тихую речку с желтоватой мутной водой, поднимались из оврага, вышли из деревни и вдруг увидали, еще очень, правда, далеко, – знакомый силуэт Лабораторной рощи и за нею шапку Дудергофа, сияющую в солнечном блеске на голубом небе. Грязные, потные, загорелые, с отросшими за недели маневров волосами, золотящимися у красных околышей бескозырок незаконными завитками, мы выходили на артиллерийский полигон. Нас остановили, колонна подтянулась, и мы построили резервный порядок.

Как-то весело и точно праздничным салютом, а не маневренным боем ударила где-то поблизости от нас пушка, ей ответила откуда-то издалека другая, и вдруг по всему полю загремела орудийная пальба. Должно быть, увидали колонны противника. На нас нанесло запахом порохового дыма и серною гарью. Усталость и все боли как рукою сняло. Маневренный, последний бой начался. Мы перебегали цепями, прыгая через ямки от рвавшихся здесь когда-то артиллерийских снарядов, через кусты голубики и можжевельника. Лежа в цепи, мы набивали рты сизой крупной ягодой и потом по свистку и команде вставали и бежали, забирая правее лаборатории, все сближаясь с противником. Все чаще и непрерывнее становилась ружейная трескотня, она сливалась уже как бы в кипении громадного котла, и белые дымы постепенно затягивали обширное поле. В них мутны и неясны стали дали. В этой пороховой гари мы увидали противника. Гвардейские стрелки в белых рубашках и черных барашковых шапках, которые они носили и летом, при рубашках, рослые, крепкие и, казалось нам, особенно грозные и страшные, быстро сближались, и нам и радостно, и страшно было вот-вот сейчас устремиться навстречу им со своим лихим юнкерским „ура!“.

Сейчас будет сквозная атака…

Но вместо сигнала „предварение атаки“, слева от Царского валика раздался далекий, красивый, певучий сигнал, поданный на серебряных трубах государевых трубачей:

– Слушайте все!.. – пропели трубы и затем отчетливо и так радостно, зовя к отдыху и покою, продолжили: – Всадник, остановись и перестань!.. Отбой был дан!

По всему громадному полю, на версты и версты трубы пели красивую фразу отбоя, и им вторили пехотные горны, грубыми басами повторяя:

– Да-да-а-а! Да-да-а-а!

Мы встали.

В облаках порохового дыма было видно, как остановилась нацелившаяся для атаки конница и слезла с лошадей.

Трубы пели по полю: „Соберитесь, разъясните все ученье“. И – „сбор“… Тесной резервной колонной нас повели к Лабораторной роте и остановили.

– Со-ставь! Снять мешки и скатки.

Как некрасивы были мы в измятых, измазанных, пропотелых рубашках, со следами скаток и мешков, в потертых шароварах и грязных сапогах. Мы бегали к канаве, носили котелками воду, смывали грязь с лица и сапог, начищали сапоги и шаровары щетками, достанными из вещевых мешков. Из этих же мешков мы достали чистые рубашки и переоделись. Темные, загорелые до черноты, исхудалые, с выдавшимися скулами лица скрашивались восторженным блеском глаз.

– Господа юнкера старшего курса, построиться в одну шеренгу.

Полковник… повел нас к Царскому валику и остановил, построив фронтом на Красное Село.

До нас доносился гул голосов от Царского валика; там шел разбор маневра и Высочайший завтрак.

Я стоял на правом фланге нашей шеренги, правее меня стояли юнкера-кавалеристы и еще дальше пажи.

– Господа юнкера, смир-рно!.. Глаза напра-во!..

От Царского валика пешком к нам шел Государь Император (Александр III. – В. П.).

<…>

Производство в офицеры

Государь был в длинном сюртуке Л.-Гв. Преображенского полка, при шашке и шарфе, в высоких сапогах. Несмотря на свой громадный рост и мощное телосложение, он шел быстро и легко по примятой траве военного поля. Немного позади него шла в длинной, подшпиленной сбоку амазонке Государыня Императрица Мария Федоровна и рядом с нею Великая княгиня Мария Павловна. Дальше пестрой группой в летних платьях следовали Великие княгини и княжны и с ними Великие князья в полковых формах.

Государь остановился против пажей и сказал им несколько слов. Пажи закричали „ура“. Государыня и Великие княгини стали лично передавать приказы о производстве своим камерпажам. Государь перешел к кавалеристам, потом прошел к середине длинного нашего фронта.

Громко и отчетливо сказал нам Государь. Каждое его слово запоминалось нами на всю нашу военную службу:

– Поздравляю вас, господа, офицерами! Служите России и Мне, как служили ваши отцы и деды. Заботьтесь о солдате и любите его! Будьте ему, как старшие братья! Будьте хорошими наставниками. Учите солдат добру, смелости и воинскому искусству. Кому доведется служить на далекой глухой окраине, не скучайте, не тоскуйте, помните, что все охраняете Российскую Империю. На вас, Юнкера Павловского училища, я всегда надеюсь и верю, что, как были вы прекрасными юнкерами, так будете и образцовыми офицерами моей славной Армии…

Мы закричали „ура“. Под восторженные наши крики Государь, сопровождаемый свитой, заслонившей нас от него, прошел к Константиновскому училищу. Флигель-адъютанты передавали каждому из нас Высочайшие приказы о производстве в офицеры… Мимо нас под наши восторженные крики „ура“ промчались Царская и великокняжеские тройки и коляски, потом мы увидали, как понеслись в бешеной скачке юнкера-кавалеристы к лагерю, и мы пошли к своему батальону.

Мы надевали