Разве можешь ты меня оставить,

Так жестоко чувства оскорбить,

Сердце так страдать заставить!

Нет, не можешь ты меня забыть!

Нет, не можешь ты меня забыть!

Так легко не можешь разлюбить,

Чувством так жестоко править,

С другом так коварно изменить!

Ты должна со мною быть!

Ты должна со мною быть!

Стихи английских поэтов сначала читали англичане, а следом выходил я и читал свой перевод. Зал принимал благосклонно, мне аплодировали, а я важно и с достоинством кланялся, как меня учил мой наставник, актер театра и кино. Все складывалось хорошо, но черт меня дернул прочитать перевод несомненно доброго человека Блейка «Лондон»:

Я брожу по улицам нарядным,

Там, где Темза темная томится.

Каждого прохожего обласкиваю взглядом,

А в ответ суровые, нахмуренные лица.

Перед тем как я прочитал эти мрачные стихи, Стив, старший группы английских студентов, попросил публику принять во внимание, что это стихотворение написано английским поэтом в конце XVIII века и не имеет отношения к сегодняшней Англии. Но я, не обращая внимания на смущение англичан, бросал в зал с ораторским надрывом страшные строчки и клеймил:

В каждом слове страх я замечаю,

Плач ребенка кажется заклятьем,

Всюду скорбь, усталость я встречаю,

С бледных губ срываются проклятья.

Наши гости, студенты из Лондона, разводили руками и перешептывались, а я поставленным голосом добивал капитализм:

Кровь солдат и стоны омывают

Роскошь замков древних и дворцов,

Только люди в нищете здесь умирают,

Смерти глядя с радостью в лицо.

Последние строчки я произнес тихо, что прозвучало еще более трагически, чем у Блейка.

Зал ревел. Он принял концепцию. А до меня стала вдруг доходить нелепость происшедшего, и я с ужасом понял, что не только сделал глупость, прочитав это стихотворение, но и спровоцировал ситуацию, при которой неловкость чувствовали и гости, и те нормальные люди, для которых политика оставалась всегда чем-то второстепенным, а жили своей простой человеческой жизнью.

А зал не унимался, аплодировал, и кто-то даже выкрикивал: «Мо-ло-дец, мо-ло-дец!».

На край сцены вышел Стив, поднял руку, успокаивая зал, и снова повторил, что сейчас Лондон совсем другой и нельзя связывать его с тем Лондоном, который описывал Уильям Блейк.

Я поспешил уйти, не дочитав переводы из Байрона и Шекспира. Сгорая от стыда, дождался Стива, чтобы извиниться и объяснить… а что я мог объяснить? Стив натянуто улыбался, и смотрел на меня с легким презрением.

— Take off a crown, Steve, and do not judge. I repented, — сказал я смиренно. — We say: «Guilty head is not cut».

Стив снисходительно похлопал меня по плечу, и непонятно было — простил он меня или нет. Но в любом случае англичане должны были уехать к себе с неприятным осадком от бестактного поведения одного из советских студентов, которое задевало их национальное чувство.

По поводу этого инцидента куратор нашей группы, преподавательница английского, интеллигентная и воспитанная Екатерина Сергеевна Волкова, женщина в возрасте, которая работала с американскими концессионерами на Дальнем Востоке как переводчик ещё в середине двадцатых годов, сказала: «Как же вы, Володя, могли? Я была о вас более высокого мнения!». При этом она укоризненно покачала головой.

— Бес попутал, Екатерина Сергеевна, — только и мог в ответ вымолвить я.

Глава 8

Вечер в честь английской делегации. Знакомство с Леной, похожей на Милу. Лёгкая прогулка по Невскому. Кафе-мороженое. Инцидент. Я использую свою способность к гипнозу. Вынужденное объяснение с Леной. Демонстрация телекинеза. Лена растеряна.

Вечера танцев, которые устраивались время от времени по разным поводам, будь то праздник, приезд молодежных делегаций разных стран или окончание сессий, на этот раз состоялись в честь английской делегации.

Танцы меня никогда не занимали, и танцевал я плохо. В школе, уже в десятом классе, девочки учили нас на школьных вечерах танцевать вальс, танго, фокстрот, падеспань, падеграс и краковяк. Но эти танцы незаметно уходили из моды, и, разве что, только вальс еще охотно танцевали. Но здесь появлялась возможность попрактиковаться в языке, и я искал глазами какую-нибудь англичанку, с которой можно завязать несложный разговор о том, о сем.

Одна девушка чем-то неуловимо напомнила мне Милу, и я подошел к ней, когда зазвучал какой-то блюз. Мне нравились блюзы. Они навевают сентиментальное настроение, под них хорошо погрустить и вспомнить что-нибудь хорошее, например, школу и первое трепетное чувство, когда при виде нравящейся девочки с тобой начинает твориться что-то непонятное: душа замирает и хочется чем-то отличиться, чтобы она заметила тебя.

— Hello! May I have this dance? — попросил я.

— Yes, please, — ответила девушка.

Она улыбнулась, а ее подружки почему-то засмеялись. Я смутился, но мы присоединились к танцующим и стали двигаться в такт музыки.

— How do you like Leningrad? — спросил я.

— Thank you, I love it, — ответила девушка.

— I'm Vladimir. And what» s your name?

— I'm Lena.

— Helen? Lena is a russian name, — удивился я.

— So, I'm russian.

— А чего мы тогда говорим по-английски? — спросил я.

— Так ты первый начал, — засмеялась девушка.

— А я думал, что ты англичанка.

— Я учусь на третьем курсе. Только тебя я что-то раньше не видела.

— Я перевелся к вам из провинции, — объяснил я.

— А я коренная ленинградка, — просто сказала Лена.

Мы танцевали и следующий танец, но на большее меня не хватило, и я предложил Лене погулять по Невскому.

Лена чуть поколебалась, и мне показалось, что она как-то украдкой оглядела меня с головы до ног, но согласилась. Мы пошли в сторону Невского, разговаривая обо всем, что в голову приходило. Я вспомнил колхозный поселок, где мы собирали картошку, описывал красоты Карельского перешейка, потому что Лена на уборку картошки не ездила и на Карельском перешейке, как ни странно, не бывала. Она говорила о своем городе, в котором родилась, и тоже кроме Москвы и Сочи, куда их с мамой возил отец, нигде больше не была.

— А я море видел только в кино, да на открытках, — позавидовал я.

— Какие наши годы! — улыбнулась Лена.

— И то верно…

Мы шли по Невскому, с Леной я чувствовал себя хорошо, но в какой-то момент она вдруг сказала:

— Володя, ты не обижайся, но… — она замялась и выдавила из себя: — Ты очень странно одеваешься.

Я молчал, и она