Стоит опустевший монастырь под ветрами и грозами, и пробираем морозами, вырваны из колоколов языки с мясом, а тела расплавлены, выстлан путь к миру и ладу горем, улит слезами горючими, усеян костьми безвинными погубленных чад силой страшной. Пламенем серы вонючей залита верушка русская, обезгласена и обездолена, из икон в хлевах стены сделаны и полы смрадны-свинячьи, из намогильных плит памятники новые и дворцы бесовы вершат, из золота церковного за океанами куют оружие на Русь, походы новые снаряжают и новые смерти готовит враг!

Но как бы ни тешились проклятые, как бы пиршество свое дьявольское ни ширили, всегда в глубинах России вершилось непостижимое их умыслам, их воле неподвластное, их глазу неприметное, их оружью недостанное, уничтожению немыслимое… Вершится все тайно и само собою; и люди ими вроде бы проверены-куплены, и шпионы за каждым человеком насажены, и смерть всем отступникам в идее мировой революции уготовлена, а никто не поймет из них душу русскую, пусть на ней даже страшная одежа с малиновыми околышами висит… Есть в этом непознаваемое для варваров, непрощение к ним есть в умах потаенных-русских — за поруганную землю, за други своя, за народ униженный, за разорение великое, за лад и правду отнятые. Сатанеют и мечутся псиные своры пришельцев иноземных, заговоры им кругом мерещатся, хватают всех подряд, в пыточные тянут, кровью умываются невинной и пуще звереют, но откуда им знать, что день и ночь на колокольне монастыря дальнего, ими погубленного, пулеметы бессонные стерегут всякого чужого и пришлого, намерившегося узнать, что творится за каменными стенами. Ночами приезжают какие-то люди и остаются там, ходами подземными уходят и приходят рослые парни, смирные и улыбчивые, сильные и смелые, живущие иной судьбой и помыслами, нежели их сверстники атеисты воинствующие, кои немы и слепы от жажды власти и харча дармового.

Скрытой жизнью монастырь дышит, никому недосягаем, крепок дозором и постами тайными на подходах к нему. Ни пройти, ни проползти лазутчику посланному, человеку ли случайному, врагу ли открытому, доносчику ли похотливому. Как из-под земли, далеко за пределами монастыря, вдруг вырастают пред ними лики суровые; допрос сымут, разберутся во всем, бумаги военные страшные покажут простакам, а хитрецам и засланным такой укорот припасен, что память теряют они, словом глупым исходят, бредут невесть куда и лепечут невесть что. Никто их больше не слушает и не узнает.

Тайный «настоятель» монастыря — полковник Лебедев. Служит он в Москве, но часто наезжает и мудрой рукой правит порядок. Есть у него заместитель умный и честный, проверенный годами тайной борьбы с чужебесием, с фамилией чудной для подполковника разведки — Солнышкин. Есть у многих печать от фамилии: Солнышкин он и есть. Добрый и веселый, глаз острый и внимательный. Видит человека насквозь и все примечает сразу и говорит без выкрутасов, самую суть, ясно и четко. Распорядителен, обходителен, сидят в нем природная порядочность и хозяйская хватка. Все знает, а вот в самого не влезешь, не поймешь, рубаха парень и только. Окаемов сразу же угадал и проговорил Егору:

— А вот еще один третий сын, Емеля! Вроде тебя… все у него от Бога, да еще и ума палата… Крепкий мужик… Дело будет!

Егор с улыбкой разглядывал вперевалку идущего Солнышкина. На конопатом розовощеком лице здоровенного подполковника плутала беспечная улыбка деревенского увальня-недотепы, впервые попавшего на ярмарку. Его невинные чистые глаза наполнены неистребимым удивлением жизни, гимнастерка ладно облегает широченные плечи, и Егор сразу понял по его кошачьим движениям, что тело Солнышкина тренировано какой-то особой школой, с виду придурошной, но на самом деле бронебойного свойства.

Он подошел к ним и пророкотал:

- Ну что, гуляем, братва? Денек отдохните, а потом увольте… дисциплина и режим занятий. Нам, Илья Иванович, надо обсудить кое-что, и адреса нужны моим ребяткам, — кого вы еще призовете…

— Вечером я составлю список.

- Хорошо-то ка-ак? Воздух какой замечательный тут! — с восторгом изрек Солнышкин и, счастливый до упоения, исчез.

- Емеля! — подтвердил догадку Окаемова Егор и расхохотался.

* * *

Мошняков готовил глубокий рейд по тылам противника, но немец прорвался танковыми клиньями и много русских войск оказались в мешке. Ждали приказ отступать, но так и не дождались, и командирами овладела растерянность, а солдатами паника. Проламываясь с боями, потрепанная их дивизия слилась с соседней дивизией у каких-то озер, и увидел Мошняков срам великий для воина и особо для казака, когда людское множество становится стадом без пастуха, управляться начинает трусами и провокаторами, теми самыми козлами на бойне, сеющими страх и разброд в умы и сердца.

Он первый со своим взводом разведки вышел к озерам, где потерявшая штаб дивизия топила все свое вооружение, новенькие пушки исчезали в темной глубине. Летели в воду ящики с патронами, пулеметы и винтовки, ящики шоколада и мешки с сахаром, крупа и снаряды опускались на дно, а солдаты были охвачены суетой смертной. Поверили слову какого-то горлопана, что нельзя в плен попадать с оружием — расстреляют, смирились с поражением, готовили себя в рабство… Взвод Мошнякова клином вошел в этот орущий хаос, и старшина ударил в небо из автомата, приказал своим людям организовать смятенную массу ополоумевших солдат. И слава Богу, что оружие орда эта почти все утопила, не то убили бы со страху нового командира с жестким, словно вырубленным из полена горбоносым лицом. Когда его люди остановили метания многотысячной массы и сумели построить ее, а Мошняков на глазах всех пристрелил троих паникеров с кубарями и шпалами на петлицах, когда он всех заставил лезть в воду и вытаскивать оружие, надежда появилась и осмысление на белых от паники лицах. Проворность и исполнительность его командам. Не ведали они его малого звания под плащ-палаткой, накинутой на плечи, но чуяли силу необоримую, исходящую от него и его мрачных людей, оскаленных автоматами на своих же и принесших веру к спасению в их разум смятенный. Шел перед их неровным строем Мошняков, поднимал с земли, читал листовки немецкие: «Русским! Немецкое оружие всегда сильнее! Здавайтесь!» Рвал и поднимал другую, с пропуском на обратной стороне и сфабрикованными фотографиями, как сын Молотова и сын Сталина чокаются бокалами с немецким генералом, и текст взывал под овалами: «Вы видите, кто нам сдается? А вы что?»

Называлась эта фальшивка «Отцы и дети». Рвал в клочья и поднимал следующую, она гласила просто: «Русские сдавайтесь! Будете у нас щи трескать и водку хлестать». Рвал ее и громогласно, по-хорошему приказывал: «Все, у кого такая дрянь в карманах, выкиньте! Разобраться поротно, повзводно, выбрать командиров и доложить мне. Через десять минут выступаем на прорыв. Опомнитесь! Слейтесь в монолит и отбросьте сомнения, ибо когда каждый начинает думать только о себе — это конец! Вот истина страха, вот она — паника. По одному не спасетесь… Как не спасутся пленные, идущие в концлагеря на покорную смерть под охраной нескольких немцев. Каждый в колонне мощной думает, что охраняют именно его и нет единства, нет монолитной силы, нет вождя смелого, чтобы разбудить вас и призвать к борьбе…»

Слушала толпа виновато и молча, деморализованная, побитая, уставшая от боев и бегов. Но видел Мошняков, что порядок наведен и дух возвращается к снулым воякам. Бегают вдоль строя взводные и ротные командиры, отдают приказы. Подчинилась ему глупая от страха масса, и он повел ее в лес строгими колоннами готовых жить и воевать дальше за землю свою. Тут налетели два штурмовика, когда уже в лес втянулись люди. Безнаказанно летали, низко и бесшабашно, самоуверенно упиваясь властью оружия хваленого. Рокотали пулеметы, грохотали взрывы. Летчики свешивались из открытых кабин, через очки поглядывали вниз. Вырвал пулемет Мошняков и, взяв упреждение, ударил по летчику, увидел, как тот вскинулся смертно и самолет грохнулся в лесу. Тут снова паника разошлась, голос истеричный завопил: