– Зачастую просто-напросто скучно, – отмел он восхищение Пола. – Катались взад-вперед по реке Меконг, больше ничего. Река, впрочем, удивительная, вообще места там необыкновенные.

После ужина Пол ушел в свою комнату, откуда вскоре полились гитарные переборы, вплетавшиеся в рокот волн. Пол не хотел сюда ехать: ему пришлось пожертвовать целой неделей в музыкальном лагере, а буквально через пару дней после возвращения предстояло играть на одном очень важном концерте. Но Дэвид настоял, чтобы сын ехал с ними. Он не принимал всерьез музыкальные устремления Пола – дескать, годится в качестве хобби, но не профессии. Однако Пол был страстно влюблен в свою гитару и твердо решил поступать в Джуллиард[5]. Дэвид, столько трудившийся ради благополучия семьи, не мог спокойно слышать об этом. Вот и теперь изящные, крылатые аккорды, слетавшие на землю, напоминали скальпель, остро врезающийся в плоть.

С оптики разговор перешел на волшебное освещение долины Гудзона, где жил Говард, и Южной Франции, где он любил отдыхать. Он описал узкую дорогу, клубы тонкой пыли, поля с сочными подсолнухами. Говард. Он был только голос, неразличимая тень, но его слова, как музыка Пола, обнимали Нору, искрились внутри нее. Дэвид подлил всем вина и сменил тему, а потом все они встали и перешли в ярко освещенную гостиную. Дэвид достал из папки серию черно-белых снимков, и между мужчинами завязалась горячая дискуссия о свойствах света.

Нора стояла возле них. На фотографиях, о которых шла речь, всюду была она, ее бедра, кожа, руки, волосы. Однако ее не включали в обсуждение, она была темой, не собеседником. Иногда дома, в Лексингтоне, зайдя в кабинет Дэвида, Нора вдруг видела снимок чего-то непонятного и одновременно смутно знакомого – какого-нибудь изгиба своего тела или места, где они вместе бывали, – но уже ни на что не похожего и совершенно преобразившегося: облик, ставший абстракцией, идеей. Позируя Дэвиду, она пыталась хоть как-то сократить расстояние, все больше их разделявшее. Кто виноват, он или она, по сути, не имело значения. Сейчас, глядя на Дэвида, поглощенного беседой с неожиданно встреченным фанатиком фото, она поняла, что он уже много лет не видит ее по-настоящему.

Гнев всколыхнул Нору, ее затрясло. Она резко развернулась и вышла из комнаты. После случая с осами она пила редко, но сейчас бросилась на кухню и до краев наполнила вином красный пластиковый стаканчик. Вокруг стояли грязные кастрюли, стыло масло, валялись огненно-красные обломки панцирей омаров, похожие на оболочки мертвых цикад. Столько работы ради короткого удовольствия! Обычно посуду мыл Дэвид, но сегодня Нора повязала фартук, составила все в раковину, убрала остатки устриц в холодильник. Разговор в гостиной вздымался и опускался, как морские волны. О чем она думала, выбирая этот сарафан, который был ей особенно к лицу, поддаваясь колдовству голоса Говарда? Она, Нора Генри, жена Дэвида, мать почти взрослого сына? У нее уже появились седые волосы, хотя их вряд ли замечал кто-нибудь, кроме нее самой, в нелестном освещении ванной комнаты. И все же седина уже была. Говард пришел пообщаться с Дэвидом на обожаемую обоими тему – больше ничего.

Нора вышла из дома, вынести мусор в бак. Песок слегка холодил босые ноги, а воздух был комфортно теплый. Нора подошла к берегу океана и встала, глядя на белые, живые россыпи звезд. Сзади открылась и с шумом захлопнулась сетчатая дверь. Дэвид и Говард, невидимые в темноте, направились к ней, шурша по песку.

– Ты все сама убрала – спасибо. – Дэвид коснулся ее спины. Нора напряглась, с трудом подавляя желание отодвинуться. – Извини, что не помог. Мы заговорились. Говард подал несколько хороших идей.

– Я совершенно очарован вашими руками, – объявил Говард, имея в виду сотни снимков, сделанных Дэвидом. Он поднял вынесенную прибоем палку и со всей силы швырнул в воду. Они услышали плеск и лижущий шорох волн, потащивших ее в море.

Коттедж, как фонарь, высился в круге света, но их троих окружала кромешная тьма, и Нора едва различала не только лица Дэвида и Говарда, но и свои собственные руки. Тени и бестелесные голоса в ночи. Разговор вертелся вокруг техники съемок и процесса обработки фотографий. Норе хотелось кричать. Она уже завела одну босую ногу за другую, собираясь развернуться и уйти, когда ее бедра коснулась чья-то рука. Нора замерла, испуганно, выжидающе. Миг спустя легкие пальцы побежали вверх по шву ее платья – Говард. Его рука проникла в карман сарафана: тайное тепло, прижавшееся к ее телу.

Нора затаила дыхание. Дэвид все расписывал свои работы. Прошла секунда, другая. Нора в темноте чуть повернулась, и ладонь Говарда горячим цветком раскрылась на тонкой ткани, на животе, все еще по-девичьи плоском.

– Что ж, верно, – раздался глуховатый, размеренный голос Говарда. – С этим фильтром приходится жертвовать четкостью. Но эффект определенно того стоит.

Нора медленно-медленно выдохнула, гадая, чувствует ли Говард бешеную пульсацию ее крови. От его пальцев шел жар. Желание пронизывало ее до боли, накатывало волнами, отступало, вновь накатывало. Нора стояла очень тихо, слыша только свое учащенное дыхание.

– А камера-обскура на один шаг приближает вас к процессу, – продолжал Говард. – Просто поразительно, как она выхватывает картинку. Мне хотелось бы показать ее вам. Придете?

– Завтра мы с Полом идем в море ловить рыбу, – ответил Дэвид. – Может быть, послезавтра.

– Я, пожалуй, пойду в дом, – ослабевшим голосом произнесла Нора.

– Норе надоело нас слушать, – заметил Дэвид.

– Ничего удивительного, – усмехнулся Говард. Его рука быстро и твердо, как птичье крыло, прошлась по нижней части ее живота и выскользнула из кармана. – Если хотите, приходите завтра утром, – предложил он ей. – Я буду рисовать картины с помощью камеры-обскуры.

Нора молча кивнула, представив себе луч, пронзающий тьму и рождающий на стене чудесные образы.

Говард вскоре ушел, почти мгновенно растворившись в темноте.

– Мне он понравился, – сказал Дэвид позже, когда они вошли в дом. Кухня блистала чистотой – никаких свидетельств ее предвечерних мечтаний.

– Нора, запустив руки в карманы, стояла у окна, смотрела на темный пляж и слушала шорох волн.

– Мне тоже, – кивнула она.

* * *

Дэвид и Пол встали еще до рассвета, чтобы попасть на рыбацкую лодку. Пока они собирались, Нора лежала в темноте, наслаждаясь прикосновением простыней, прислушиваясь к возне мужа и сына, которые очень старались не шуметь. Потом – шаги, рев мотора, быстро стихший вдали. Нора не шевелилась, вялая, как полоска света на стыке неба и океана. Затем приняла душ, оделась и приготовила кофе. Съела половинку грейпфрута, помыла посуду, аккуратно убрала ее и вышла за дверь. На ней были шорты и бирюзовая блузка, расписанная фламинго; белые кроссовки, связанные вместе шнурками, болтались в руке. Морской ветер сушил ее влажные после душа волосы, разметав их по лицу.