– Я имею право наносить визиты, чтобы убедиться, что ребенок живет в безопасных условиях. Меня здесь интересует только ребенок.

– Господи боже! – Эдит притворилась растерянной. – Вы, кажется, не поговорили со своим шефом, прежде чем ввалиться сюда?

– С шефом?

– Да, с мистером Грёневальдом. Милейший мужчина – и довольно привлекательный, добавлю от себя. Я уверена, он завидный жених, а вы женщина одинокая… говоря “одинокая”, я исхожу из… – Эдит окинула презрительным взглядом темно-синий брючный костюм Вильгельмины и ее скучные туфли без каблука. – Во всяком случае, вам вполне простительно было бы слегка втрескаться в него.

Вильгельмина покраснела еще больше, и я внезапно ощутила укол сочувствия.

– Я виделась с ним в пятницу, – продолжала Эдит, – отволокла ему тонну документов, которые, по моим представлениям, ему могли понадобиться. Завещание Кита и Джолин, в котором они высказали пожелание, чтобы я была опекуншей Робин, свидетельства о смерти, характеристики от разных людей, мои финансовые документы, свидетельство о школьной регистрации Робин и так далее.

– Но у вас нет работы, – запинаясь, проговорила Вильгельмина. – Без постоянной работы вы вряд ли сможете…

– Как же, у меня очень даже есть работа, и довольно хорошо оплачиваемая. Моя новая должность – секретарь заведующего отделением в “Фолькскас-банке”. У мистера Грёневальда все мои документы уже есть, но если чего-то не хватает, пожалуйста, попросите его связаться со мной, и я все привезу на следующей неделе. Когда мы встретимся за ужином.

Казалось, злость Вильгельмины испарилась в мгновение ока. Весь ее боевой пыл увял, и она из воинственного противника превратилась в соперника, уже потерпевшего поражение. Вильгельмина безропотно пошла к двери, когда Эдит через две минуты выпроваживала ее, и не обернулась, даже когда Элвис заверещал из клетки: “Шевели жирной голландской задницей! Шевели жирной голландской задницей!”

Я сказала себе: нечего сочувствовать личности, которая хотела забрать меня от Эдит.

В тот же день, позже, Эдит выплыла из спальни и хлопнула в ладоши.

– Окей, заяц. Мне сейчас придется попросить тебя отложить все и сесть вот сюда.

Эдит похлопала по дивану рядом с собой, и я закрыла раскраску и сложила карандаши в коробку. Кэт осталась сидеть за столом, закусив нижнюю губу, – она сосредоточенно работала над изображением дракона.

Элвис устроился на плече Эдит. Красные перья его хвоста соответствовали цвету ее блузы, он теребил нефритовую сережку хозяйки и наслаждался вниманием. Попугай явно был на седьмом небе от счастья, что хозяйка снова стала прежней и ее пугающее молчание сменилось привычным – громкой руганью и хриплым ласковым шепотом. Эдит легонько коснулась губами его клюва и указательным пальцем почесала попугаю голову, после чего водворила его в клетку.

“Не будь жестока к сердцу, оно правдиво”, – огорченно попросил Элвис.

Эдит закрыла дверцу.

– Ах, милый, давай без этого. Ты же знаешь, я не выношу мужчин-нытиков. – Эдит сходила на кухню и вернулась с сырной корочкой. Просунув корочку сквозь прутья клетки, она промурлыкала: – Ну как? Теперь доволен?

“Спасибо, спасибо”. – Элвис спрыгнул с жердочки на пол и принялся пировать.

Солнце недавно зашло, и комната погрузилась в мрачную темноту. Эдит включила свет и задернула шторы, после чего вернулась на диван, сев на этот раз возле подлокотника, а не рядом со мной. Она откашлялась, посмотрела на свои руки, открыла рот, ничего не произнесла и снова закрыла.

Сказав, что хочет пить, Эдит встала и предложила принести мне что-нибудь холодное. Я согласилась, хотя на самом деле мне ничего не хотелось. Я знала: лучше дать Эдит столько времени, сколько ей нужно, чтобы сосредоточиться, собраться с мыслями.

Пока я ждала ее, изучая произведения искусства на противоположной стене, мой взгляд задержался на ярко расшитом мексиканском ковре. На нем были изображены сценки из домашней жизни: двое взрослых и ребенок стоят перед домом; мать и отец работают в саду; ребенок играет в мяч; солнце заключает в круг пару, держащуюся за руки. Коврик был моим любимым, не только из-за ярких цветов – ярко-оранжевый, красный, желтый и синий, – но и потому, что на нем была семья.

Последние несколько дней оказались перегружены чувствами. Разговор с Мэгги в библиотеке словно вскрыл гнойник; все болезнетворные эмоции – грусть и гнев, горе и чувство одиночества – наконец вышли наружу. Они излились из меня со слезами, а перестав плакать, я запрокинула голову и напихала в ноздри салфеток, чтобы следом из меня не вытекла кровь. Как будто мое тело решило, что одних слез недостаточно – оно скорбело и кровью.

Как-то я рылась в пластинках Эдит и наткнулась на альбом Долли Партон с песней о моей матери – “Джолин”. До этого я слышала ее только однажды (отец был завзятым битломаном и терпеть не мог кантри и вестерн, так что не стал бы ставить эту песню дома), и я помню, как покраснела мать, когда какой-то мужчина приветствовал ее этой пьяной серенадой на шахтерском braai, в то время как его жена взирала на это с каменным лицом.

Сначала я слушала песню, просто чтобы вспомнить слова. Потом, когда слова вспомнились, я стала проигрывать пластинку еще и еще, мой голос вместе с хором поднимался до крещендо, я выпевала душу, следуя за Долли.

И неважно, что это песня о женщине, совсем непохожей на мою мать. Неважно и то, что эта песня о женщине, отнявшей мужчину у другой женщины. Я была захвачена ею, и каким облегчением стала для меня возможность провыть имя матери – под предлогом, что я пою песню.

Скорбь по отцу оставила на мне более яркую отметину. В буквальном смысле. Я нашла фиолетовый фломастер в ящике прикроватного столика Эдит и уселась за ее туалетный столик, глядя на свое отражение. Я порылась в памяти, чтобы удостовериться, что помню правильно, и воссоздала созвездия, которые отец находил в моих веснушках: Большую Медведицу (похожую на воздушного змея, за которым тянется веревка), Южный Крест (его нарисовать проще всего) и Пояс Ориона (для него требовалось больше всего веснушек). Тогда я еще не знала, что зеркало все переворачивает, и не обратила внимания, что фломастер несмываемый. Но потом-то я узнала, что устроила бог знает что, и понадобилось два дня ожесточенно оттирать лицо, чтобы убрать с него карту звездного неба.

– О господи. Ты похожа на пожирателя фиолетовых людей[76] из той песни! – воскликнула, увидев меня, Эдит.

– Я рисовала созвездия, как папа мне показывал.

Все это время Кэт с сухими глазами или молча ошивалась где-то по углам, или сидела рядом, держа меня за руку, – в зависимости от того, хотелось мне компании или нет. Пока я плакала, Эдит заваривала чай, и с каждой пролитой мною слезой, с каждой выпитой ею чашкой она выбиралась из своей собственной пропасти. Пьянство прекратилось, Эдит снова отвечала на звонки друзей. Возобновились долгие ритуалы перед зеркалом. Потрясения от вида возродившейся прежней Эдит оказалось достаточно, чтобы высушить мои слезы. Пока я истекала скорбью, Эдит выстроила дамбу, перегородив поток жалости к себе.