Утрэд взглянул на меня, и его глаза неожиданно потеплели. Но этот простолюдин мало интересовал меня. Другое дело — Гита. Ни одна из моих жен не дарила мне столь восхищенных взглядов. И я испытал некоторое смущение, чувство, которое мне, в общем-то, не было присуще. Потому, не зная, что еще сказать, вконец растерялся и ушел.

Никогда не думал, что взгляд прекрасных глаз способен так всколыхнуть душу. Конечно, я желал ее плотски, но именно в тот момент, когда я проявил неожиданное великодушие, эта девушка с волосами цвета льна и серебристыми глазами стала вдруг дорога мне необыкновенно. И я понял, что отныне мне нужно ее восхищение, преданность, ее нежность. Теперь я просто не мыслил жизни без нее.

Эти мысли не оставляли меня до самого вечера, когда мы стали готовить гонца к отправке. Пришлось подождать, пока окончательно стемнеет. Но вот лагерь норманнов наконец-то затих, а туман стал гуще овсяного киселя. Даже с верха башни я не мог разглядеть, как Утрэд опустился в воду — раздался только легкий всплеск.

Я невольно поежился, представив, каково ему сейчас в ледяной воде. Возможно, ему и впрямь удастся прокрасться мимо лагеря норманнов, но в глубине души я был не прочь, чтобы его схватили. Тогда Утрэду придется солгать, что Гита Вейк моя пленница, и с этого мгновения наши имена будут связаны нераздельно.

Она и сейчас была здесь, рядом, на башне, а вокруг плыл туман. Я отчаянно хотел коснуться ее, но сдерживался.

— Гита, — хрипло прошептал я.

Она приблизилась, в темноте я чувствовал ее взгляд.

— Я никогда не забуду, как вы хотели спасти мое доброе имя. И всегда буду молиться за вас, Хорса из Фелинга.

Я протянул к ней руки.

— Хочу тебя…

Она отступила.

— О, не назначайте цену своему великодушию.

— Хорошо, — процедил я сквозь зубы. — Но и вы не забывайте о нем. И помните, чем мне обязаны!

Понял, что сказал не то, когда Гита отпрянула.

— Мы в слишком опасном положении, сэр, — уже суше произнесла она, — чтобы иметь право на «помните». И если все обойдется… Что ж, пути Господни неисповедимы. А пока, Хорса, вам все же следует пойти навестить сына.

* * *

На следующий день туман рассеялся и неожиданно засияло солнце. Когда зимой начинается такое сияние, это всегда поднимает настроение. Однако нам радоваться было нечему. С Тауэр-Вейк мы смотрели на ведущую к башне дамбу и понимали, что люди Ансельма готовы к решающему штурму. Они тащили таран — огромное обструганное дерево, с железным «лбом» на конце. Сооружение покоилось на колесах, над ним было установлено деревянное прикрытие, чтобы наши стрелы не вредили тем, кто будет его толкать. И когда норманны подкатили его и железный «лоб» ударил в ворота, показалось, что содрогнулась вся башня.

В Тауэр-Вейк стоял шум. Ржали кони, блеяли козы, кричали люди. Сквозь этот гул я еле смог докричаться и приказать, чтобы ворота завалили изнутри тяжелыми предметами. Лишь когда люди занялись этим, я поднялся наверх. Удары тарана сотрясали башню. Наши воины стреляли сверху, но безрезультатно — прикрытие над тараном защищало осаждающих от стрел, и я велел не тратить их без толку. Приказал готовить смолу, чертыхнулся, узнав, что она еще недостаточно разогрета. Проклятье, о чем, спрашивается, ранее думали эти остолопы? Значит, пусть льют воду. И опять я ругался, видя, как навес защищает людей Ансельма от кипятка.

Доски ворот уже трещали. Таран откатывался и вновь ударял.

— Эх, крюк бы сюда! — воскликнул Альрик, глядя вниз. Но тут же отскочил, когда рядом о каменный парапет чиркнула стрела.

— Крюк? — рядом оказался староста Цедрик. — Взгляните, вон в воде у подножия башни полузатопленная лодка. У нее есть якорь. Он может подойти в качестве крюка?

— Святые кости! Ну конечно.

Я видел эту лодку, вернее ее нос, выступавший из темной воды. С него свисала веревка. При мысли о том, как там, в воде, брала оторопь. Уж лучше бы жар битвы, чем подводная ледяная мгла.

Я крикнул Альрику:

— Ты придумал — тебе и доставать!

Таран не унимался. Лихорадочно спеша, мы обвязали веревкой Альрика и начали спускать со стены.

Вот уж когда дневной свет ни к чему. Норманны тотчас заметили Альрика, и полетели стрелы. Однако он невредимым достиг поверхности воды и сразу же нырнул. А когда появился на поверхности, в его руке уже был якорь. Он быстро срезал его ножом с крепкой веревки.

Лучники не прекращали стрельбу, и вода вокруг молодого тана так и вспенивалась. Он укрылся за носом лодки, в которую сразу вонзилось несколько оперенных стрел.

— Проклятье! Шевелись, Альрик! Там ты у них как мишень на стрельбище!

Мы тащили изо всех сил, молясь светлым духам, чтобы не дали врагам поразить Альрика или чтобы он ненароком не выронил якорь.

В какой-то миг среди людей, вцепившихся в веревку, я заметил и леди Гиту. Она тянула наравне со всеми. Но вот светловолосая голова паренька показалась над парапетом, и я тут же вырвал у него якорь. И пока другие, в том числе и Гита, вытаскивали мокрого бледного Альрика на площадку башни, я уже привязывал якорь — крепкий, доброй норфолкской стали — к канату из скрученных ремней. Альрик, промокший, но упорный до конца, — вот что значит настоящий сакс! — уже был рядом и принялся мне помогать.

Якорем нам удалось подцепить таран. Тут уж и вовсе стало не до шуток — наши кости трещали от натуги, когда мы, едва не ложась на пол площадки, налегали на ремни. Таран начал крениться, а Цедрик, что стоял у парапета и глядел вниз, закричал, что один из воинов Ансельма пытается перерубить канат, удерживающий якорь. Но так просто это не сделать — канат-то толщиной в руку. И все же… Ну еще! Навались!

И мы сделали это! Мы опрокинули таран. Люди Ансельма попадали в воду, кинулись назад. При свете дня они были как на ладони, и мы стреляли в них, разили, ликовали.

В тот день у всех было приподнятое настроение. Гита лично поднесла каждому чарку эля. Интересно, отдыхает ли когда-нибудь эта девушка? Ибо если она не сидела над ранеными, то готовила пищу или молилась. Такая красивая, хрупкая и, вместе с тем, столь мужественная. Воистину эта женщина достойна стать супругой такого воина, как я! Но одно меня озадачивало: чем яснее я давал ей понять, какие у меня насчет нее планы, тем более она меня сторонилась. Ну да ладно уж. Мы все заперты в Тауэр-Вейк, и она рано или поздно поймет, что от своей судьбы никуда не деться.

* * *

Но на следующий день все изменилось, как я и предположить не мог.

С утра мы узнали, что люди Ансельма готовят новые осадные орудия. Сколько еще штурмов мы выдержим? И все больше людей говорили, что зря послушались меня и решили обороняться в башне. В фэнах, говорили они, у нас по крайней мере была бы свобода маневра.

Чтобы не дать людям окончательно потерять веру в мои полководческие способности, я собрал саксов и произнес пламенную речь о святости нашей борьбы. Каждый должен помнить, что мы не просто бунтовщики — наше дело правое, вдобавок мы вступились за беззащитную женщину. И если удача от нас отвернется, не следует страшиться смерти — коль и придется покинуть земную юдоль, то мы прихватим с собой немало проклятых норманнов и нас воспоют в песнях, как и великого Хэрварда!