– А ты свою новую маму видел?…

Сережа повернул к ней светлую стриженую голову и, не мигая, уставился прямо в лицо, хорошо различая ветряночные щербинки на носу.

– Ну, ту, которая с твоим папой живет. Здесь, в Москве, – как дураку объяснила ему Лиза.

Он прикидывал, куда бы треснуть побольнее и не слишком ли это будет, – папа запрещал драться с девочками, – но от неловкого движения мороженое выпрыгнуло из серебристой бумажки и шлепнулось к ногам. Драться расхотелось. Оказывается, его папа, его гордость и всегдашний пример, совсем и не мерзнет у костра, не стоит по пояс в непокорной воде, не пишет писем при свете керосиновой лампы, а преспокойно живет в Москве, да еще и с другой мамой…

Сережа в растерянности опустил вниз глаза и принялся разглядывать жирную белую кляксу мороженого под ногами. Лиза тоже посмотрела на кляксу с интересом и засмеялась, запрыгала на одной ноге, тряся жидкими косичками, запела:

– Руки-крюки, руки-крюки!

Почти целого мороженого было жаль. И чесались руки броситься к Лизе, толкнуть так, чтобы она опрокинулась далеко назад, на низкие металлические шипы, ограждающие слоновье жилище. Но детским своим умом Сережа внезапно понял, что Лиза здесь не при чем, не она виновата в его бедах, слезах матери, посчитанных яблоках, бурде с мякотью… А еще понял, что на сей раз к маме за разъяснениями идти нельзя. Нельзя, и все тут. И не пошел, поселив внутри себя первую свою тайну – тайну о второй маме.

Только ночью не спал, размышлял в темноте: зачем же им с отцом нужна вторая мама? У всех его друзей по одной маме и по одному папе. Правда, у некоторых были братья и сестры, бабушки и дедушки, – его, Сережина, бабушка жила в другом городе, а дедушки геройски погибли в войну, – и даже собаки. Папа тоже обещал подарить на день рождения щенка. Но для чего ему еще одна мама? Вдруг папа решил вместо щенка подарить ему новую маму? Ее что, тоже нужно будет любить? Как собаку?

Любить чужую тетку Сереже не хотелось, тем более что, в отличие от собаки, никакой радости от нее он не представлял. А вдруг у мамы совсем разболится ножка, и она умрет? Может быть, поэтому папа заранее нашел другую маму? Папа все и всегда любил делать заранее, очень был недоволен, когда выяснялось, что чего-то нет или что-то не готово в самый последний момент.

А вдруг у этой тетки есть свой мальчик, – Сережа знал, что такое иногда бывает, – и этого мальчика, а еще хуже – девочку, папа тоже заранее наметил себе в дети? Ну, нет, так не может быть, папа любит только их с мамой, только к ним он всегда спешил вечером, только им привозил подарки из поездок. Сережа сам видел, как после раздачи подарков папин чемодан оставался выпотрошенным, осевшим кожаным бурдюком…

Но зачем все-таки нужна другая тетка? Или это Лизка специально наврала? Однако такой мерзкой, изощренной, по-взрослому подлой, жабьей, холодной лжи не стоило ожидать от глупенькой, востроносой Лизки.

Эти недетские вопросы во множестве роились в белесой голове, выпархивали из нутра в темноту комнаты, двигались тенью от колышущейся занавески. Сережа быстро вылез из-под одеяла, прошлепал ногами по холодному полу, чувствуя маленькими подошвами песчинки и крошки под ногами, – теперь, когда мама убирала в квартире сама, ходить босиком Сережа разлюбил, – толкнул дверь в папа-мамину спальню и с разбегу нырнул маме под одеяло. Мама обняла его теплыми руками, прижала к мягкой груди и всхлипнула.

А потом мама сказала, что они едут в Ленинград, к бабушке. Сначала Сережа думал, что как обычно, на каникулы. Но оказалось, что они едут туда насовсем. Было очень жаль уезжать из родной Москвы, из любимой квартиры, в маленькую бабушкину квартирку, в Ленинград, где Сережа никого не знал, где не было товарищей. Но и в Москве с друзьями не ладилось: на детские праздники, где собирались прежние кореша, Сережу звали все реже… И щенка отец так и не подарил. Он вообще не приходил, не звонил. В прошлом году не пришел даже на день рождения, хотя Сережа целый день просидел в ожидании на окне и строго-настрого запретил резать без отца торт со свечами. Торт они разрезали вдвоем с мамой, когда на улице совсем стемнело и в темной воде Москва-реки начали густо отражаться звездочками огни.

Как-то вечером Сережа принял настоящее мужское решение. Он подошел к маме, сел рядом с ней на диван, по-взрослому положил руку ей повыше колена, похлопал по ноге и по-деловому, сердито произнес:

– Надо же вещи собирать. А ты все сидишь. Билеты не взяты, а ты сидишь. Опять все в последний момент? Так скоро осень уже, – на дворе стоял июнь, – а еще надо меня в школу устроить. Давай я помогу, что ли. Чемоданы доставай.

И мама не заплакала, даже не всхлипнула. Только под маленькой ладошкой мелко задрожала обтянутая капроном нога.

В Ленинграде жизнь сильно отличалась от той, московской. Больше не было у Сережи просторной детской с обоями в голубых облачках, жил он теперь с бабушкой и спал на скрипучем, раскладном кресле. На секретере, где так хорошо смотрелась бы его коллекция машинок, машинки делили место с бабушкиными аптечными пузырьками. Оттого машинки, если взять их в руки, пахли лекарствами. Не было дежурного в подъезде, не было ковров и фикусов на лестнице, а сам подъезд густо вонял кошками и мочой.

Только одна стоящая вещь была у бабушки – дедовские ордена. Дед, мамин отец, прошел всю войну и погиб уже после девятого Мая в Германии, от шальной немецкой пули, оставив после себя фотографии, письма с фронта и награды. Все это дедушкин друг исхитрился как-то переправить бабушке. Бабушка сшила для наград специальную ярко-алую бархатную подушечку, тесно приколола на нее ордена и медали и иногда давала Сереже посмотреть.

Сережа, никогда не видевший деда, очень им гордился, перебирая позвякивающие друг о друга ордена Ленина, Боевого Красного Знамени, Октябрьской Революции, чувствовал, как сквозь пальцы проникает в него частичка дедовского мужества, отсвет его славы.

В новой школе тоже все было по-иному. Не обладающие партийной закалкой элитной московской школы, учительницы были по большей части бездарно крикливы, носили штопаные чулки и мешковатые платья, от докучливых вопросов отмахивались, тратя сэкономленное время на воспитание здесь же обучающихся своих нерадивых чад. Отчего-то дети всех учителей обучались в их же школе…

Здесь Сережа узнал, что школьные парты могут быть старыми, с множеством слоев разноцветной унылой краски, видневшейся в трещинах древесины, что в столовой может несвеже пахнуть кислой капустой, сосиски могут быть темными и жесткими, а у столовской двери может быть извечная молочная лужа, натекающая из подмокших треугольничков-пакетов, сложенных в металлические корзинки высокой горкой.

Сережа увидел, что, кроме чешских ярких пеналов, оранжевых BICовских ручек, мягких ластиков Koh-i-noor, бывают и деревянные пеналы-гробики с заедающей выдвижной крышечкой, блекло-синие стиральные резинки, размазывающие по странице карандаш «Художник», и пачкающие ручки по тридцать пять копеек за штуку. Очень скоро все это появилось и у него – московскую, привычную, канцелярию он быстро раздарил и растерял, с удивлением обнаруживая свои вещи у незнакомых ему мальчишек и девчонок.