– Завтра пойдет дождь, – сказал Иса.

– Когда придешь снова? – спросила рука.

– Тридцать километров за хлебом и тридцать обратно. Я вернусь через два дня.

– Если не вернешься, мы умрем. – Рука поникла и замолчала.

Люда чувствовала, как за плитой разрушенного дома в их сторону тянется еще десяток рук – к свету, к свободе, к жизни.

– Я вернусь!

Иса схватил руку, скомкал ее пальцы. Встал, опираясь на палку-рогатину, повесил на спину пустой рюкзак.

– Успей! Не опоздай! – махала рука им вслед.

Обратно шли той же дорогой. В другие времена отсюда до Минутки было рукой подать – пятнадцать или двадцать минуток ходу. Сейчас дорога могла растянуться, забаррикадированная грудами мусора и очагами опасности. Подвал дома слепых – где-то на другом краю света. Или тьмы.

– Это твои родственники? – спросила Люда.

– Нет, что ты! Я наткнулся на них случайно. Шел по делам, начался обстрел, я успел добежать только до соседнего дома, спрятался там в подвале. Вышел, слышу, кто-то кричит. Подошел ближе – рука из щели зовет… Неделю назад это было. В прошлую среду. Я уже третий раз сюда приезжаю.

– По каким делам? – спросила Люда.

– Спрашиваешь! После того как началась война, в городе столько дел! Во вторник я кое-кому воду носил, теперь хлеб ношу.

Вторник… Среда… Неужели время до сих пор делится на недели? Неужели каждый день имеет свое название? Люда проживала их одинаково. Сутки перестали делиться даже на день и ночь, ведь в подвале всегда была ночь. Время стало бесформенным, слитным и бесконечным.

Люда плотнее подходила к Исе, попадая с ним в шаг. Теперь ей казалось, что они похожи. Время все изменило – оно обрабатывало людей, и они теряли прежнюю форму, делались похожи один на другого. Словно куски глины, время месило их и закидывало в топку, чтобы там до конца закрепилась и оформилась их новая бесформенность.

Иса замедлил шаг и взмахом коснулся ее руки. Опасность рядом.

– Мы не одни, – тихо сказал он.

Двор. Такой же, как и все предыдущие, – распаханный, с молчащими домами и горами обломков. Такой же, да не такой! Воздух здесь был другой – до густоты неживой, как в стеклянном колпаке. Неужели ловушка?

А ведь правда чувствуешь спиной взгляд. Вот и шорох за спиной – легкий, осторожный.

– Собаки… – проговорил Иса.

Люда обернулась. На куче битого бетона стояла сука – коричневая, с острыми, высоко поднятыми ушами и тяжело повисшими сиськами. Стояла, как памятник на постаменте – римская волчица. Прищурившись, нюхала воздух, текущий в ее черный кожаный нос с их стороны. Они стояли в нескольких метрах друг от друга – люди и сука.

Она заскулила, похожая на волка.

– Она уже испорчена, – прошептал Иса.

– Испорчена?

– Ела мясо человека.

– Батюшки…

Как будто Люда об этом не знала. Как будто не знала, что собаки, оставшись в городе один на один с мертвечиной, начнут ее есть. Как будто не видела сегодня женского тела, лопнувшего под их острыми зубами. Как будто не боялась, что Чернуха тоже будет есть мертвечину… Еще до войны за абрикосовой аллеей годами воняла помойка – туда несли мусор со всех соседних дворов. Там рылись бездомные собаки – в отходах жизни человека, находя в них лишь чуть, чтобы не умереть с голоду. Заслышав человеческие шаги, собака поджимала зад до предела, чтобы своим унижением потешить тщеславие человека, чтобы не пнул если не из жалости, то из презрения к ничтожеству собаки. И всей своей позой она словно говорила: «Смотри, человек, как я несчастна. Не бей. Просто позволь собрать крохи с твоего пиршества». Эта картина разрывала Люде душу. Наткнувшись в городе на дворнягу, она страдала невыносимо. Человек приручил волка, а волк согласился на дружбу – в обмен на тепло и еду. Волк особачился и стал верным другом. Но человек предал его – пнул ногой в его новой собачьей ипостаси, отправил на мусорные свалки, не предложив выбора. И Люда несла в себе это предательство, и каждый человек нес, только не у каждого при виде поджатого собачьего зада сердце обливалось кровью, как у нее.

– У меня был муж и была собака, – сказала она. – Муж уехал, а я осталась…

Зачем она это говорила? Неужели ей нужна была жалость Исы? Нет, не нужна… И все же зачем-то она это говорила…

– Сука у меня родила. Я и осталась…

– Так поступил бы старый человек гор… – отозвался Иса.

Собака мягко, пригнув спину и загребая лапами, сошла с кучи. Полоснула Люду взглядом. В нем притаилась агрессия и алчность, которые сейчас прольются человеческой кровью. Эта сука, похожая на волка, ненавидела Люду так, словно та одна олицетворяла всех людей. Но еще больше сука хотела есть. А ее щенки хотели пить Людину кровь из вымени своей оволчившейся матери. В этом разрушенном городе все возвращалось на круги своя – собаки снова становились волками. Так человеку и надо.

Взгляд суки отливал холодом – оборотной стороной обещанного ей человеком тепла. И от этого взгляда у Люды холодело внутри. Она боялась. Под этим взглядом острые клыки словно рвали уже ее кожу. Она хотела кричать.

Сука запрокинула морду, из ее пасти пополз едкий вой. Он буравил Люду сверлом. Из-за кучи показались еще двое – средних размеров, окраса черного с пылинкой. Дворняги. Кобели. Они шли медленно, словно две большие вороны, не отрывая глаз от своей добычи. Глаза их были сучьими.

Они тоже принюхались. Сука пошла левее. По-волчьи пошла – опустив голову, крадучись.

Иса замахнулся на кобелей, сжав в кулаке несуществующий камень. Собаки не замедлили ход. Люда обернулась – сука заходила со спины. Люда пискнула, и этот писк стал признанием слабости человека перед собакой. Ее раздерут в клочья те, кого она так любила.

Оставался миг. Иса выставил вперед рогатину. Люда прикрыла лицо рукой. Перед броском черного пса услышала свой крик. Она уже замолчала, но ее крик не закончился – он доплыл до неба и там на его конце повис свист. Свист, нарастая, упал на землю и ухнул, стряхнув черного кобеля с руки Исы. Собаки укатились в расщелины домов, словно отброшенные взрывом.

– Бежим! – крикнул Иса.

Они побежали. Люда запрокинула голову. Небо свистело. Оно было чистым, как прежде, но своим страхом Люда уже видела на нем вспышки и стальные днища. До ближайшего дома было недалеко, но Люда не могла донести до него свое частящее сердце. Было светло, но все покрыл мрак. Страх разросся в ней ватой, вата закупорила щели носа и рта. Люда задыхалась. Страх был горсткой сахарной пудры, на которую подули горячим воздухом, и она, плавясь, обросла клочьями сладкой ваты.

Иса оглянулся. Люда махнула рукой – «Беги!». Иса остановился.

Из серой грязи словно выросла большая рука и опрокинула Люду вниз, прижав к земле.

– Началось… – выдохнула Люда слово, которое, будь она сейчас в подвале, вместо нее сказал бы Уайз.