Мы закончили оставшуюся часть пьесы, а в понедельник утром начали все сначала. Свою роль я знала так хорошо, что могла бы играть ее не думая, но не думать не могла, потому что все время видела, как работают над своими ролями самые опытные актеры в труппе — мистер Мунго и миссис Коул. Они придумывали что-нибудь новое и отрабатывали, сначала поодиночке, а потом вместе. В пьесе миссис Коул была дедушкина хорошая знакомая. Она хотела, чтобы он сделал ей предложение, потому что она была одинокая, и он тоже. Он был с ней всегда очень мил, но все никак не мог собраться предложить ей руку и сердце. Она все время говорила о его жене, умершей много лет назад, а он все время говорил о ее муже, который был его лучшим другом, но развелся с ней и куда-то уехал.

Понедельничная репетиция кончилась в четыре часа дня. Все были взволнованные, уверенные и счастливые.

Спектакль этим вечером мы давали при переполненном зале.

Никто не забыл своей роли, никто ни в чем не сплоховал, и публика была очень доброжелательная. Было много вызовов, и впервые нас с Мамой Девочкой вызывали отдельно — три раза.

После спектакля за кулисы пришло много зрителей, и все они говорили, что спектакль — прекрасный.

Все были как одна большая семья.

В нашу артистическую уборную пришел Майк Макклэтчи, а потом — Эмерсон Талли, и Кэйт Крэншоу, и Оскар Бейли, и Джо Трэпп, и мистер Мунго, и миссис Коул. И все говорили, что мы с Мамой Девочкой справились со своими ролями блестяще. Потому, говорили они, спектакль и понравился зрителям.

На другой день Мама Девочка прочитала рецензии в бостонских газетах. Все рецензии были хорошие. Во всех рецензиях говорилось, что Мама Девочка играла потрясающе. В них говорилось, что у меня большая и трудная роль, и эту роль я сыграла хорошо, а о Маме Девочке говорилось, что она на пути к тому, чтобы стать звездой и, в конце концов, великой актрисой.

Она была ошеломлена, и они с Глэдис долго проговорили, вспоминали свое раннее детство.

После этого мне уже было легко играть свою роль каждый вечер, а по средам и субботам — еще и днем. Это было проще простого. Даже если я говорила что-нибудь не так, как до этого, все равно получалось хорошо. Я как будто не могла ни в чем ошибиться. А однажды вечером, когда я думала, что наделала много ошибок, мистер Мунго сказал, что никогда еще я не играла так хорошо. Я больше не чувствовала себя скованной, как вначале, в Филадельфии, когда как будто надо было делать трудную работу, которую по-настоящему делать мне не хочется. Я почти забыла про пьесу и забыла, о чем она. Я уже сыграла свою роль столько раз и знала ее так хорошо, что играть ее было все равно как пойти гулять и, вернувшись, не запомнить ничего из того, что ты видела по дороге, не запомнить даже, что вообще ходила гулять — потому что я все время думала о другом.

Как-то вечером мы выходили на вызовы (занавес был опущен), и мистер Мунго сказал мне:

— Мне есть чему поучиться у тебя, Сверкунчик.

А когда занавес опустился снова, добавил:

— Ты играешь так, будто ты вовсе не в спектакле, и я тоже попробую этому научиться.

Он очень славный и со сцены уходит пританцовывая — так, как когда-то в водевиле, когда был звездой и его фамилию печатали на афишах крупными буквами. Он кажется совсем другим, гораздо моложе и живее, когда отбивает чечетку и поет. Я очень рада, что познакомилась с ним.

Гастроли в Бостоне прошли блестяще. Репортеры наперебой брали у нас с Мамой Девочкой интервью, и нас пригласили выступить несколько раз по радио и телевидению и рассказать о пьесе, о себе и о других людях, связанных с пьесой.

Когда нью-йоркские бекеры прочитали рецензии бостонских рецензентов, они сразу приехали и спросили Майка, нельзя ли им вложить в спектакль деньги. Он сказал им, чтобы они поговорили об этом с Глэдис, потому что после него она самый большой вкладчик. Глэдис спросила Маму Девочку, следует ли ей продать с прибылью часть своего вложения, и Мама Девочка сказала:

— Ты с ума сошла! Конечно нет. На твоем месте я бы даже разговаривать с ними не стала. Я возненавидела их еще на приеме у Майка, а сейчас ненавижу еще больше. Они не знают, что такое стыд. И хватило же наглости просить тебя, чтобы ты продала им часть своего вложения!

— В таком случае я и разговаривать с ними не стану, — сказала Глэдис.

В Бостон приехали журналисты и фотографы из «Лайфа», «Лука» и других больших журналов. Они со всеми беседовали и всех снимали.

Эмерсон Талли, работавший ужасно много, начал выпивать и теперь всегда казался немножко пьяным. И все равно работал он каждый день. Во все дни бостонских гастролей мы думали о том, как сделать наш спектакль еще лучше. Полных репетиций больше не было, но мы без конца работали над теми кусочками спектакля, которые, как считали мисс Крэншоу, Майк и Эмерсон, следовало отработать. Каждый новый спектакль обязательно чем-то отличался от последнего, и разница всегда была к лучшему.

Как-то в конце дня, работая с мистером Мунго и Мамой Девочкой, Эмерсон пошел через сцену и упал. Мистер Мунго и Мама Девочка хотели помочь ему встать, но не смогли. Майк Макклэтчи подбежал и поднял Эмерсона, и довел его до стула. Эмерсон был очень удивлен тем, что с ним приключилось.

Майк попросил:

— Кто-нибудь, позовите, пожалуйста, врача.

Но Эмерсон сказал:

— Да я просто пьян, Майк, вот и все.

Но Майк все равно не дал ему встать и снова приняться за работу. Глэдис побежала к телефону и вызвала Хобарта, который уже прилетел из Нью-Йорка, и минут через десять Хобарт уже был на сцене. Он сразу подошел к Эмерсону и начал его осматривать: послушал стетоскопом, проверил пульс и посветил маленьким фонариком в глаза. После этого он сказал Майку:

— Переутомление.

— Вы уверены? — спросил Майк. — Мне кажется, это было похоже на сердечный приступ.

— Я много пил в последнее время, вот и все, — сказал Эмерсон.

— А интересно, почему? — спросил Хобарт.

— Это моя первая пьеса. Я никак не думал, что мне же придется ее ставить. Я пил от усталости и тревоги.

— А не могли бы вы не переживать так из-за нее?

— Не раньше чем мы начнем в Нью-Йорке. А что такое, почему нельзя переживать? Мне двадцать семь лет. На карту поставлена вся моя репутация как драматурга. Я не хочу не переживать, пока у меня не будет на это права.

— Майк, — спросил Хобарт, — не достаточно ли хороша пьеса в ее нынешнем состоянии?

— Это решать Эмерсону, — ответил Майк. — Его пьеса, ему виднее. Он написал хорошую вещь и совершил режиссерский подвиг. Я не знаю никого, кто мог бы поставить ее так же хорошо, как он. И уж если он твердо решил продолжать, мне бы не хотелось просить его, чтобы он от своего решения отказался.

— Ну а сегодня можно больше не работать? — спросил Хобарт.

— Да нет, я уже в норме, — сказал Эмерсон.