Он завел отдельный альбом, который тщательно запирал в ящике стола, подальше от любопытных глаз бабушки. Туда он наклеивал репродукции этих картин, которые искал со страстью первооткрывателя, вырезал из редких журналов, перефотографировал на подаренный дедом фотоаппарат из книг по искусству.

Отдельным открытием стали для него картины «Ренуара юношеского тела» Генри Скота Тьюка. Его «Купальщики», «Августовская жара», «Рубин, золото и малахит» ласкали взор, вызывая смутные, но уже горячие желания.

Он вспомнил, как пару лет спустя плакал, роняя крупные слезы, точно такие же, как сейчас, когда увидел картину Магнуса Энкеля «Пробуждение». На ней на смятой, расхристанной кровати сидел голый юноша, такой же, как он сам. И смятение было написано на его лице, смятение человека, пробуждающегося не только от сна, но и от детской непосредственности. К тому моменту, как он увидел эту картину, он уже совершенно точно знал, что не такой, как все, что с этим ему придется жить всю жизнь, что ЭТО не принесет ему ни покоя, ни счастья, ни безмятежности, и внутренне смирился с подобной долей.

Уже будучи взрослым человеком, уже после того, как в его жизнь вошел восемнадцатилетний тогда Феденька Широков, угловатый, худощавый, с гладким бежевым телом, как загорающие молодые люди на картине Вернера Тома, он совершенно случайно, бродя по Интернету, который так кстати пришелся бы в его детских поисках живописных шедевров, наткнулся на Хоакина Соролья-и-Бастида.

Целая серия уникальных, неповторимых работ, объединенных под названием «Мальчики на пляже», снова заставила его плакать. Да что там плакать, рыдать! С этого момента он начал копить деньги, чтобы в отпуске путешествовать по музеям мира, где хранятся оригиналы этих работ. Испания и Германия, Великобритания и Голландия интересовали его только потому, что там можно было смотреть на «Мальчиков на пляже». Под репродукции этих работ, вставленные в дорогие дубовые рамы, он отвел самое почетное место в своей квартире.

Ему нравились юноши. Его возбуждали только юноши. Лет семнадцати-девятнадцати. Со смешной грацией жеребят на выпасе. Еще не знакомые с жестокостью жизни. Еще не опошленные. Еще не успевшие стать прокаженными под тлетворным женским дыханием, срывающимся с жирных накрашенных губ.

Он понимал, что не может позволить своим пристрастиям идти вразрез с законом. А потому был осторожен. Очень осторожен. Сначала он был вынужден довольствоваться эрзацем, взрослыми, готовыми к отношениям мужчинами, не подводящими его под Уголовный кодекс. Потом судьба подарила ему Феденьку. Тоже уже совершеннолетнего, но тощенького, скромного и совершенно забитого, ненужного ни себялюбивому отцу, ни строящей новую, свободную жизнь матери.

Феденька стал легкой добычей, доверчивый и нежный, он ласкал те струны души, которые отчаянно в этом нуждались, но взрослел на глазах, неотвратимо все дальше и дальше уходя за ту грань, за которой уже не было тонкой жеребячьей грации, от которой у Гоголина обрывалось сердце.

Конечно, он нашел выход. Он придумал усыновить юношу и выбрал Сашеньку, который в свои четырнадцать лет был точной копией мальчиков с картин Сорольи-и-Бастиды. Это было непросто — одинокому мужчине усыновить ребенка. Но у него получилось включить все свое обаяние, всю безупречную репутацию, чтобы добиться желаемого. Тот день, когда Сашенька вошел в его дом, он не забудет никогда. Четыре года он пестовал, холил и лелеял этого мальчишку, доводя его до совершенства. И позволил себе… лишнее только в день Сашенькиного совершеннолетия, не раньше.

Переведя дыхание, чтобы не всхлипывать, он слегка повернул голову на подушке (слезы тут же полились за уши) и посмотрел на белокурого ангела, лежащего рядом с ним. Ангел спал, смешно приоткрыв во сне рот. Все черты этого любимого лица были знакомы ему до мельчайших подробностей: родинка над левой бровью, чуть заметная складка на ровном алебастровом лбу, длинные ресницы, бросающие тень на совершенные щеки, с возрастом ставшие чуть впалыми.

С возрастом. То неотвратимое, что надвигалось на него с момента, как Сашеньке исполнилось двадцать два, сегодня стало неизбежностью. Он уже больше не мог лгать самому себе, что его тело нуждается в новом, более молодом любовнике. Сашеньке двадцать семь, Феденьке скоро тридцать. Его мальчики выросли, и он все слабее реагирует на их ласки, хоть и пытался несколько лет назад подстегнуть себя, отдавшись одновременно им обоим.

Тело все чаще отказывает ему, не подчиняется голосу разума. Ему все труднее и труднее получать удовольствие. И ладно бы он просто старел, утрачивая плотские желания. Так нет же. Его по-прежнему заводят юноши, вступающие в пору зрелости. Нежные и неиспорченные. Такие, как Максим Молодцов.

При одном воспоминании об этом имени слезы высохли у него на щеках. Представив Максима с его чуть растерянным за стеклами очков взглядом, он тут же завелся. В последнее время так происходило постоянно. Зажмурив глаза, он представил, как Максим ласкал бы его, лежа рядом в кровати, и невольно застонал от выгнувшего его дугой желания.

От этого негромкого, но слишком чувственного стона проснулся Сашенька, повернулся на бок, встретился взглядом с приоткрывшим глаза отцом и любовником и довольно засмеялся.

— Хочешь? — ласково спросил он, приникая к груди Гоголина. — Сейчас. Потерпи, сейчас тебе будет хорошо. Я ведь знаю, как сделать тебе хорошо.

Упав на спину и снова плотно смежив веки, Гоголин отдался на волю плотских чувств, волнами накрывающих его с головой. Он представлял, как через пару лет Максим будет обвиваться вокруг него кольцами, наклоняться между его ногами, скользить руками по пульсирующему телу. Иллюзия была такой полной, что он чувствовал и мощный прилив желания, и тугие импульсы удовольствия, расходящегося от головы до пяток. Ему было хорошо, очень хорошо, и он стонал, не сдерживая себя, в полном восторге от того, что все так здорово получается. Так здорово, как не было давно.

Сашенька рядом с ним вдруг остановился. Гоголин в недоумении открыл глаза и тут же получил мощную пощечину.

— Подонок! — Сашеньку трясло, по его лицу, прекрасному лицу начинающего стареть херувима, текли бурные потоки слез. — Ты же не обо мне сейчас думаешь! Сволочь, предатель, изменник! Ты хочешь меня бросить.

Очарование рассеялось, волна удовольствия откатила, оставив пустынный, покрытый битым стеклом грязный песок, на котором Гоголин чувствовал себя выброшенной на берег снулой рыбой. Он задыхался от разочарования, не получив требуемой организму разрядки, и с тревогой смотрел вслед убежавшему с кровати Сашеньке. Из ванной комнаты доносились бурные рыдания.

Еще раз вздохнув, отгоняя от себя разочарование, он встал с постели и побрел в ванную — мириться.

— Приезжай, — услышал он задыхающийся от слез Сашенькин голос. — Федя, пожалуйста, приезжай! Мне нужно с тобой поговорить. Утром? Хорошо, приезжай утром, только совсем рано, ладно?

На работу он собирался один. Сашенька лежал, отвернувшись к стене, и делал вид, что спит. Выяснять отношения Гоголину было лень, поэтому он принял предложенные ему правила игры, без аппетита позавтракал и отбыл на работу, хотя часы показывали всего семь утра.