Прежде всего, думается мне, не так уж сильно ты и страдал, как описываешь и как можно судить по твоему гладкому сытому телу. Не хочу вникать в твои душевные похождения и оставляю на твоей композиторской совести ряженую псевдоправду твоей пятой симфонии с ее фортиссимо надрывности и пьяниссимо недомолвок. У меня на этот счет своя музыкальная тема. Надеюсь, тебе не надо объяснять, что монашка из меня никудышная, а потому вряд ли ты обрадуешься, узнав, что за это время твою Аллочку имела половина города. Что, не нравится? А ты чего хотел? Ты думал, я обрадуюсь твоей измене и заживу счастливо? Нет, дружок – мне было так хреново, что я ударилась во все тяжкие! Гуляла направо и налево! Ко мне в очередь выстраивались! Накормила полгорода досыта! Три раза гонореей переболела и сделала пять – нет, семь абортов, и теперь не могу иметь детей! На меня пальцем показывали и прилюдно бл. дью обзывали! За мной обманутые жены охотились! Я из-за этого десять работ сменила, из-за этого в Москву уехала – мне теперь место только на панели – а для разминки решила с тебя начать. Что, доволен теперь? Ты хоть понимаешь, что это все из-за тебя, что это ты виноват?!. Что молчишь?

Аллочка, я не молчу, я просто…

Ладно, ладно, успокойся, не дрожжи, я тебе не Катюша Маслова и по ее стопам никогда бы не пошла. Не спала я с половиной города. И гонореей не болела. И аборт я сделала только один. И детей могу иметь. И хахаль у меня был только один. Кстати, первый секретарь райкома – не тебе чета! Предложениями завалил. А я, дура ненормальная, вместо того чтобы идти за приличного человека замуж, лежу тут с тобой и наглаживаю тебя, кобеля проклятого! Да если бы ты знал, чего мне стоило пережить твою измену, и как я трудилась в поте лица, чтобы доказать тебе, что в Москву можно проникнуть другим, честным, а не твоим безвольным, продажным путем! Кобель, ты, Силаев, кобель бессовестный, вот ты кто!..

Аллочка, Аллочка, не плачь, моя родная, не плачь! Ничего я не испугался! Даже если бы все было так, как ты сказала, ты для меня все равно была бы лучше всех, потому что я любил тебя, люблю и буду любить! А теперь-то что, теперь я, конечно, разведусь, и мы с тобой поженимся!

Ну вот, пожалуйста. Вот вам сразу что есть и что будет. Сразу вам второе и третье, горячее и десерт.

А я и не плачу… Еще бы я плакала из-за тебя… Тушь попала в глаза, тушь… Поцелуй меня… Нет, не в губы… Да, да… Вот так, вот так… Так, хороший мой, так, Санечка, так, так… Санечка, ах Санечка, как хорошо!..

Так ты простила меня?

Простила, простила…

Перед уходом воодушевленный Сашка объявил:

«Завтра же подаю на развод!»

«И дальше что?» – поинтересовалась практичная Алла Сергеевна.

«Как что? – удивился ее непонятливости Сашка. – Дальше я разведусь, мы с тобой уедем домой и поженимся!»

«А потом?» – насторожилась она.

«А что потом? Потом будем там жить!» – смотрел на нее Сашка ясным серым взором.

Вот так ход! Вот так продолжение! Вот так партия! То есть, ради нее он был готов бросить здесь все, чего добился, надеясь такой ценой откреститься от предательства. «Нет, нет и нет! Ни в коем случае!» – чуть было не воскликнула она. Его жертва, такая же красивая, как и бессмысленная, никак не вписывалась в ее игру. Не для того она столько лет подбиралась к Москве, чтобы в одночасье отступить! Это все равно, что надеть свадебное платье задом наперед.

«А почему мы не можем жить здесь?» – осторожно спросила она.

«А как? Ведь если я разведусь, то мне придется выписаться, и я не смогу устроиться здесь на работу!» – отвечал простоватый любовник.

Алла Сергеевна, не желая неудобными вопросами портить блаженную негу воссоединения, постановила:

«Значит так: не надо говорить жене о разводе. Пусть все пока останется, как есть. Ты меня понял?»

И смягчив недоуменное выражение его лица поцелуем, выпроводила за дверь.

Помнится, оставшись одна, она долго стояла у кухонного окна, подставив лицо закату. Судя по разбежавшимся по небу облакам с обожженными боками, солнце угодило в самое их логово. Остывая вместе с небом от жарких Сашкиных поцелуев, она перебирала исступленные заклинания вчерашнего клятвоотступника, и легкое облако улыбки блуждало по ее лицу. «Как хорошо было бы перенести эту розово-сиреневую синеву на шелк и укутаться в нее!» – глядя на закат думала она, не желая думать ни о чем серьезном. Затем вышла на балкон и, обратясь к противоположной стороне Москвы, смотрела оттуда на проступившую в сгущенной синеве бабочкиных крыльев свежую майскую Луну, недоступно парящую над ворчливой, обнаженной до голосовых связок кольцевой дорогой. Вечер, умиротворенный тонким теплым ароматом земли, смолистым духом разрешившихся от бремени почек и заблудившимся запахом далеких костров, будил воспоминания чего-то томительного, радостного и негаснущего.

Она дождалась появления самых первых, самых смелых звезд и забралась с ними в кровать. Бледная полногрудая Луна свесилась над ней. Шум трассы за балконом вытянулся в тонко ноющий канат, куда органично вплетался ранний комариный писк. Кто-то нетерпеливый и влюбленный сверлом мотоцикла пространство пронзил и тянул его за собой до тех пор, пока оно не истончилось, и вот уже сонная нить цвета лунной амальгамы – то медная, то золотая, то серебряная – пошла разматываться вслед ее иллюминированному полету…

Ее медовый лунный месяц начался.

Их до обидного скоротечные и как фотовспышки ослепительные встречи составили историю второй волны любовного нашествия.

Теперь, когда ее память избавилась от всего малоценного и из подсобки превратилась в музей, в зале выхинского периода не осталось иных экспонатов, кроме внушительных амфор ненасытного плотского удовольствия, но не той ее похотливой, заурядной, не превосходящей животной степени разновидности, что лишена ответного чувства, а особого, возвышенного, умиленного, молитвенного блаженства, какого она никогда, никогда не испытывала с Колюней. Даже доводя ее до состояния изнемогающей покорности, Колюня всегда оставался рабом. Сашка же в этом смысле был господином, так что если от Колюниного сверла ее трут лишь тлел и дымил, то от Сашкиного вспыхивал жарким пламенем. В том и состоит секрет любви, что объявляя животное совокупление божеским делом, она придает ему несравненный, элитный вкус.

Отдаваясь Сашке до закатившихся зрачков, до неэлегантных звуков, до липкого лобка, до потери личности, она по праву реституции возвращала их ласки, возмещая телу то, чего оно было лишено последние шесть лет. Вернула все, и в первую очередь сок его ягоды – живой, любопытный, густой, с эндоспермом и сладкий, как спелая слива. После первой дегустации она поспешила успокоить его незаслуженную щепетильность, заявив, что ничего подобного у нее без него не было и быть не могло. В свою очередь он горячо заверил ее, что никогда, никогда не целовал жену в средиземноморье. Проверить это было невозможно, но она поверила, поскольку не обнаружила в языке его страсти новых словечек – этаких новоязовских штучек, которым могла бы его научить сладострастная московская жена.