«…как ни мало внимания я сама уделяю строгому следованию этикету, все же того меньше я одобряю грубость и эгоизм, как в мыслях, так и в поступках… Ты же имеешь больше чем склонность к этому». А вот выдержка из письма отца: «Единственное, чего я хотел бы, это чтобы вы научились быть обходительным с людьми».

В путевых дневниках юного Артура уже обнаруживаются черты будущего взрослого человека, в них юноша, не достигший и двадцати лет, демонстрирует поразительно глубокое отношение к жизни, умение отстраниться от суеты и словно с космической высоты взглянуть на происходящее. Описывая портрет какого-то голландского адмирала, он заметит: «Рядом с картиной лежали символы его жизненного пути: его сабля, кубок, цепь доблести, которую он носил, и, наконец, пуля, которая сделала все это совершенно для него бесполезным».

Зрелый философ, Шопенгауэр всегда будет гордиться своей особой объективностью и беспристрастностью или, как он сам будет говорить, умением «обозревать мир с другого конца телескопа». Это удовольствие быть отстраненным наблюдателем будет заметно в его ранних замечаниях, сделанных во время путешествия в горах. В шестнадцать лет он напишет: «Я нахожу, что панорама, открывающаяся с большой высоты, чрезвычайно способствует расширению внутреннего горизонта… все малое и незначительное исчезает из виду, и только важное сохраняет очертания».

В этой фразе таится предзнаменование всей его дальнейшей жизни: Артур будет упорно развивать в себе это космическое видение, которое позволит ему, став уже зрелым философом, осмыслить мир глобально — не только в материальном и идейном, но и во временном плане. Он очень рано интуитивно постигнет принцип Спинозы «subspeciesaeteritatis»и станет рассматривать мир во всех его проявлениях с точки зрения вечности. Общие человеческие условия, заключит Артур, возможно лучше всего понять, не сливаясь с ними, а, напротив, как можно больше от них отдалившись. В юности он напишет удивительные строчки, в которых пророчески предскажет свое будущее горделивое одиночество:

Философия — высокая альпийская дорога; к ней ведет лишь крутая тропа через острые камни и колючие тернии: она уединенна и становится все пустыннее, чем выше восхедишь, и кто идет по ней пусть не ведает страха, все оставит за собою и смело прокладывает себе путь свой в холодном снегу… Зато скоро видит он мир под собою, и песчаные пустыни и болота этого мира исчезают, его неровности сглаживаются, его раздоры не доносятся наверх — проступает его округлая форма. А сам путник всегда находится в чистом, свежем альпийском воздухе и видит уже солнце, когда внизу еще покоится темная ночь.

Но не только тяга к заоблачным высотам будет двигать им — не обойдется и без подталкивания снизу. Со временем в характере Артура особенно заметно проступят две черты: глубокое презрение к людям и мрачный пессимизм. С какой силой его будет тянуть к высотам, к бескрайним видам и космическим перспективам, с такой же будет отталкивать от людей. Однажды после любования восхитительным восходом солнца в горах он спустится вниз, в мир людей, и, войдя в сельскую хижину, увидит следующую картину: «Мы вошли в комнату, где пировали слуги… Это было омерзительно: их животная радость обожгла нас нестерпимым жаром».

Его путевые дневники полны презрительных и насмешливых замечаний. О службе в протестантской церкви он напишет: «От писклявых завываний толпы у меня разболелись уши, а один человечек, который все время широко разевал рот и что-то блеял, постоянно смешил меня». А вот о еврейской службе: «Двое мальчишек, стоявших рядом со мной, окончательно вывели меня из себя: всякий раз, когда они, разинув рот и откинув головы, начинали выводить свои рулады, мне казалось, они хотят меня оглушить». Группа английских аристократок «выглядела как переодетые крестьянские шлюшки», король Англии «симпатичный старичок, но королева безобразна до неприличия». Император и императрица Австрии «оба были одеты чрезмерно скромно. Он — сухопарый человек с таким откровенно глупым лицом, что скорее можно было заключить, что он обыкновенный портняжка, чем император». Школьный приятель Артура, зная о мизантропической наклонности друга, напишет ему, когда тот будет в Англии: «Я сожалею, что твое пребывание в Англии заставило тебя презирать всю нацию».

Вот этот-то язвительный и непочтительный юноша и превратится позже в мрачного и неуживчивого человека, который станет называть людей «двуногими» и будет согласен с Фомой Кемпийским, признававшимся: «Всякий раз, когда я выхожу к людям, я возвращаюсь все меньше похожим на человека».

Но не могли ли эти качества помешать ему стать «светлым оком мира»? Артур предчувствовал эту опасность и записал в своем дневнике следующую памятку для самого себя: «Посмотри, не представляют ли твои объективные суждения большей частью замаскированных субъективных». И все же, как мы увидим позже, несмотря на всю свою решимость и жесткую самодисциплину, Артур частенько будет отступать от этого прекрасного юношеского совета.

Счастлив тот, кому совсем не приходится сталкиваться с иными личностями.

На следующем занятии, не успела Бонни заикнуться про Пэм, как дверь распахнулась — и на пороге возникла Пэм собственной персоной. Широко раскинув руки, она воскликнула: «А вот и я!» — и все, кроме Филипа, повскакали и радостно ее окружили. Сияя своей удивительной улыбкой, Пэм обошла всех по порядку, заглянула каждому в глаза, обняла, поцеловала Ребекку и Бонни, взъерошила волосы Тони и, добравшись наконец до Джулиуса, нежно прижалась к нему и прошептала: «Спасибо, что рассказал мне по телефону. Я жутко расстроена, я так за тебя волнуюсь». Джулиус взглянул на нее: такое родное, улыбающееся лицо Пэм светилось радостью и оптимизмом.

— Добро пожаловать домой, Пэм, — сказал он. — Боже мой, я так рад снова тебя видеть. Мы скучали по тебе. Я скучал по тебе. Тут взгляд Пэм упал на Филипа, и лицо ее мгновенно омрачилось. Улыбка стерлась, добродушные морщинки вокруг глаз исчезли. Думая, что она удивлена появлением нового лица в группе, Джулиус поспешил представить:

— Это наш новичок, Филип Слейт.

— Что ты говоришь. Неужели Слейт? — воскликнула Пэм, нарочито избегая глядеть на Филипа. — А я думала, Филип Слиз Лицом-Вниз. Или Филип Слаймболл Женский-Дырокол. — Она повернулась к двери. — Извини, Джулиус, я не могу находиться в одной комнате с этим подонком.

Все остолбенели от неожиданности и, застыв, молча переводили взгляды с Пэм, которая так и кипела от возмущения, на Филипа, сохранявшего полную невозмутимость. Джулиус не выдержал первым:

— Что с тобой, Пэм? Сядь, пожалуйста.

Тони внес в комнату еще один стул и хотел было его поставить, как Пэм воскликнула:

— Не сюда. — (Свободное место было только рядом с Филипом.) Ребекка немедленно поднялась и проводила Пэм к своему месту.

После паузы Тони спросил:

— Что случилось, Пэм?

— Боже мой. Я не могу поверить. Это что, чья-то шутка? Хуже этого ничего нельзя было придумать. Снова видеть эту мразь.