остановился перед Николаем Николаевичем с открытым ртом.

— Да! — ответил он на мой молчаливый вопрос. — Она отскочила и упала… — Он взял записную книжку, нашел нужную страницу. — И упала в районе села Па-хо-мо-ва…

— Так что же вы… столько лет?!

Померанцев захлопнул книжку, изящным жестом бросил ее на стол. Затем встал и подошел к окну.

Было лето. В самом только начале. Ветка березы трепетала перед окном нежными листочками. Николай Николаевич задумчиво потянулся к ней, не достал.

— Но почему?! Николай Николаевич, почему?!

Он повернулся ко мне. Я будто впервые увидел его высокий лоб, нос чуть удлиненный, с горбинкой, и глаза… красивые глаза цвета оцинкованного железа.

— Я боялся, — вдруг просто и честно сказал он. — Я боялся, что это может раз и навсегда круто изменить мою жизнь.

— А теперь?! — вырвалось у меня.

— А теперь… жизнь прошла, — горько усмехнулся он, и то ли солнце зашло за облако, то ли…

Дома, как только вошел, я спросил жену:

— Маш, как думаешь, вот почему до сих пор не нашли Тунгусский метеорит?

— Ага… — сказала она, — опять ходил к своему Николаю Николаевичу? Ешь теперь холодное!

И ушла спать.

Медленно и не замечая, съел я остывший ужин, а потом достал с антресолей географическую карту, расстелил на полу и сел на стул. Сидел над картой, как Бог на небе. Смотрел, улыбался.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Я на цыпочках прошел в коридор.

— Не спишь? — услышал голос Николая Николаевича.

— Так ведь…

— И мне тоже не спится. Слушай… — Померанцев на секунду запнулся. — А если нам с тобой туда… съездить?

И тут только я понял, что ждал этого предложения. Ох, страшно мне было сказать «да», и очень хотелось, и так манила меня сладкая неизвестность, что я вдруг засмеялся. И Николай Николаевич тоже засмеялся. Мы смеялись друг другу в ухо заговорщицки и радостно минут пять. Потом Николай Николаевич, посерьезнев, сказал:

— Едем послезавтра! А сейчас — спать! — вздохнул и добавил: — Кто знает, когда нам теперь удастся как следует выспаться…

Он положил трубку, а я свою долго еще держал в руке. Я даже два раза подносил ее к уху, ожидая услышать, что он пошутил, но слышал только гудки. Они были какие-то новые, тревожные, торопили…. И мне уже было жаль тихую прежнюю жизнь, и уже не мог я отказаться от новой, той, что ждала меня впереди.

Я положил трубку и вошел в комнату. Жена спала, и, как всегда, во сне лицо ее было спокойным и милым. Я обвел взглядом нашу комнату: телевизор, стенка с книгами и посудой, ковер на стене, торшер в углу — увижу ли я их когда-нибудь? Сердце наполнилось жалостью, любовью, грустью. Хотелось расцеловать и телевизор, и торшер, погладить ковер, корешки книг.

Прощайте, друзья мои.

* * *

Работал я тогда на Сретенке в фирме «Заря» Сокольнического района. Года два назад ввели новый вид услуг бытового обслуживания населения — повышение настроения, и меня пригласили.

Худой, сутулый, неказистый, я быстро продвигался по службе. Рядом со мной многие сразу начинали чувствовать себя лучше, и за два года я стал мастером хорошего настроения 5-го (высшего) разряда.

Не хотелось мне встречаться с начальником, знал, что будет уговаривать: «Не уходи, чем тебе у нас плохо?.. План…» Не люблю я, когда уговаривают, будто поезд отходит, а тебя держат за пиджак, и все грозит закончиться тем, что угодишь под колеса. А они потом еще будут укоризненно говорить: «Вот предупреждали его — не послушал!»

Положил на стол секретарше Люсе заявление.

— Петру Алексеевичу передайте…

Молча цапнула она лапкой мою бумажку, а мне в ответ еще брезгливее — наряд на работу. Нет, не я должен был находиться рядом с ней! А кто-то из того журнально-телевизионно-кинематографического мира, где все мужчины похожи на иностранцев, а все женщины — на нее.

Вышел на Сретенку. Церковка слева белая стоит. Народу, конечно… Все торопятся куда-то. Куда? «Никуда не убежишь от своей судьбы, — думал я. — Не от нее надо бежать, а — вдоль по ней!»

Первая заявка была из дома на Сретенском бульваре. Здание, построенное когда-то акционерным обществом «Россия», — крепкое, солидное и какое-то нерусское. Я, когда случалось в него входить, всегда чувствовал, что мой дед из крестьян. И еще у меня было ощущение, что дом (сам дом) ждет прежних хозяев.

Дверь открыла женщина, я не понял: то ли молодая и усталая, то ли пожилая и молодящаяся (не до того уж было!). Пропустила в коридор и шепотом заговорила:

— Это я вызвала, вы ему не говорите, с ним совершенно невозможно жить, он просто сумасшедший стал, вот сюда, пожалуйста…

Старых, запущенных комнат я повидал на своем профессиональном пути немало. Но эта выделялась: были здесь, конечно, и выцветшие обои, и потрескавшийся паутинный потолок, но главное, повсюду: за стеклами шкафа, на шкафу, на подоконнике, на письменном столе — теснились колбочки, пробирки, банки с химикалиями; справа от двери находилась какая-то конструкция из шестеренок и трубок, а слева… раскладушка, застеленная солдатским одеялом, за которое любому солдату дети бы три наряда вне очереди.

У окна, спиной к нам, стоял человек (его худой, остроплечий силуэт напомнил мне чем-то армейскую мишень — незащищенностью, что ли?), он обреченно рвал рукописи и повторял: «Не нужно! Не нужно! Никому ничего не нужно!»

Согласно инструкции и перечню оказываемых услуг, состояние клиента квалифицировалось как повышенной сложности третьей категории: 1 час — 3 руб. 50 коп., включая прощальное рукопожатие.

Я выждал паузу и завел свое: «Жизнь моя не сложилась…» Он обернулся. «Жизнь моя не сложилась…» — продолжил я и вдруг спохватился, что говорю это не жалобно, а со злой веселостью. С удалью даже.

— Ну и?.. — хозяин перестал рвать бумаги.

— Ну и… — я не нашелся, что сказать дальше, и сказал: — Ну и махнул вот на все рукой и завтра уезжаю! Рано утром… с Ярославского вокзала…

В глазах моего клиента что-то дрогнуло, словно догадка проснулась.

— Юра, — протянул он мне руку.

— Виктор, — охотно ответил я.

Рука у него была теплая, ухватистая и какая-то своя, будто правой рукой сам себе левую пожал. И что-то неловко мне сделалось, стыдно. И я заторопился.

— Ну, до свиданья, до свиданья… Мне еще собираться надо.

На улицу вышел, как вынырнул из темной, давящей глубины. Достал наряд, хотел бросить в урну, но — не с чурками, не с болванками бездушными дело имел, — с людьми. А они ждали…

Я прошел бульваром до Тургеневской площади. Раньше она была маленькая и живая: библиотека, магазины овощной,