Польша, отпали от нее сразу же после революции. Сталин ответил польским товарищам решительным отказом.

Как это ни парадоксально, причина сталинского отказа была та же, что и причина обращенной к нему просьбы обе стороны норовили достать каштаны из огня чужими руками. Польские коммунисты, не полагаясь на собственные силы, предпочитали, чтобы Польша управлялась прямо из Москвы, Сталин же хотел навести в Польше порядок польскими руками, помня из истории, насколько ненавидимы там русские. Управлять Польшей одинаково трудно независимо оттого, входила она в состав Российской империи наравне с другими сателлитами либо имела автономный конституционный статус: с конца XVIII века польские восстания стали перманентным явлением русской истории. В некотором смысле существовал порочный исторический круг, и можно рискнуть сказать, что одинаково сизифовыми были и польские восстания, и русские их подавления. Шла война, в которой не было победителя, и вечный девиз польских патриотов — “Еще Польска не сгинела" — наталкивался на вечный инстинкт самосохранения сначала Российской, а потом советской империи. По сравнению с польской перманентной революцией против русских венгерские события 1956 года и чехословацкие 1968-го — детские игры. Ни у венгров, ни у чехословаков не было исторической ненависти к русским: свою квоту они израсходовали на австрийцев и немцев. Ненависть к русским у них благоприобретенная.

Поляки — единственный из подчиненных России европейских народов, с которым у русских несколько столетий подряд шла упорная борьба за политическое господство. Где-то на рубеже XVI–XVII веков у России и Польши имелись одинаковые шансы для создания великой империи. У Польши, пожалуй, поначалу даже большие: уния с Литвой и создание Речи Посполитой, имперские амбиции Стефана Батория, успешное соперничество с Русскими из-за Украины, вплоть до захвата русского престола польским ставленником Лжедмитрием, мнимым сыном Ивана Грозного. На узкой исторической тропинке двум этим народам было не разойтись мирно — кто-то должен взять верх, а кто-то уступить, стать империей или стать колонией. Иначе говоря, у России вроде бы и не существовало иного исторического выбора, как превратиться в империю: в противном случае она бы превратилась в одну из польских провинций.

В исторической перспективе полякам, возможно, повезло больше. Не говоря уже о том, что империя — ноша, под которой сгибаются даже великаны. Угроза польской независимости со стороны России сейчас все-таки меньше, чем угроза самому существованию советской империи от покоренных либо обиженных ею народов. Поэтому каждое польское восстание ставит вопрос не только о том, быть или не быть независимой Польше, но и о том, быть или не быть советской империи. Это понимают и в Москве, и в Варшаве. Дамоклов меч России, висящий уже почти два столетия над Польшей, — оборонительное, с точки зрения русских, оружие.

Что это так, можно судить по прежнему мероприятию, которого добился Андропов сразу же после того, как летом 1980 года на гданьской верфи началась забастовка. Советский Союз отгородился от польских новостей, осуществив тотальное глушение зарубежных радиостанций, вешающих на русском языке, — “Голоса Америки", “Немецкой волны", “Би-би-си". Для того чтобы по достоинству оценить эту меру, ей надо подыскать точную визуальную метафору: Советский Союз соорудил Берлинскую стену по всему многотысячемильному периметру своих границ, лишь бы не допустить в страну свободной информации о польских событиях. Так в древние времена казнили горевестников: не найдя еще способа справиться с польским кризисом, Андропов перво-наперво расправился с известиями о нем. Впрочем, польский кризис был только поводом: даже после того, как в стране установился военный режим генерала Ярузельского, глушение радиопередач продолжалось по-прежнему.

Однако на стол председателя КГБ поступали вполне достоверные сведения, с каждым разом все более безутешные: Лех Валенса и его товарищи добились официального признания свободных профсоюзов, прежнее руководство страны пало, по всей стране раздавались требования отмены цензуры, экономических реформ, свободных выборов и пересмотра польских обязательств по Варшавскому Пакту. Происходил естественный процесс перекачки власти из слабеющих рук партийных бюрократов в крепнущие руки рабочих-революционеров. Это была как раз та революционная ситуация, которой Ленин дал классическую формулу: низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому.

Было отчего прийти в отчаяние. Вопрос о прекращении польского кризиса военным путем все острее стоял на повестке дня Политбюро.

Угрозы вмешаться и положить силой конец “контрсволюции" сыпались из Москвы одна за другой, но запугать поляков словами и намеками не удавалось, а применить силу Кремль не решался. Андропов оказался в меньшинстве в Политбюро, днепропетровцы во главе с Брежневым, как всегда, предпочитали занять выжидательную позицию, надеясь, что все образуется как-нибудь само собой и польская революция в конце концов выдохнется. Вот их главный аргумент: в отличие от Чехословакии и Венгрии Польша со всех сторон, кроме моря, блокирована странами Варшавского Пакта, бежать ей практически некуда, советским сателлитом ее делает географическое положение. Андропов возражал, а его военные советники всячески эту точку зрения поддерживали: именно ввиду промежуточного географического положения анархическая и антисоветская Польша прерывает военные коммуникации Варшавского Пакта, в том числе самую важную — между Советским Союзом и Восточной Германией. В ответ на это Брежнев согласился участить “учебные" маневры Варшавского Пакта на территории Польши и вокруг нее, проверяя тем самым надежность военных коммуникаций и одновременно шантажируя и запугивая непрерывно меняющихся польских руководителей.

В Польше Андропову не на кого было даже положиться. Он попытался поставить на бывшего коллегу — генерала Мечислава Мочара, но тому мешал сделать карьеру в взвихренной революцией Польше тот факт, что в бытность свою министром внутренних дел он провел в 1968 году антисемитскую кампанию, которая завершилась выселением из страны последних евреев, в основном из числа чудом выживших бывших узников фашистских концлагерей. От природы и по должности человек недоверчивый, Андропов не полагался и на своих, русских. Поляки же для него были подозрительны все без исключения. Но самым опасным из них он считал троих: руководителя “Солидарности" Леха Валенсу, Папу Римского и помощника Картера по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. Все трое подлежали устранению — не как альтернатива военной акции, но как ее непременное условие: с обезглавленной страной справиться значительно легче.

Самым опасным из всех, первоисточником польского зла Андропов воспринимал Збигнева Бжезинского, хотя еще в 1977 году, совсем напротив, тот был полезен ему со своей широковещательной кампанией в защиту прав человека. В 1980 году, однако, в связи с избранием поляка Папой Римским и очередным кризисом в Польше Бжезинский становится серьезной угрозой советской империи. Более того, всю антисоветскую кампанию администрации американского президента Андропов теперь приписывает польским чувствам его советника по национальной безопасности. И находит тому множество свидетельств, тайных и явных. Явным была фотография,