— Либо что?

— В смысле?

— Какой второй вариант?

— A-а, да. Разве не ясно?

— Ну?

— Смириться. Принять как есть. Все мы теперь англичане, дружище. «Нравится не нравится — придется проглотить», — сказал ревень сладкому крему. Два пятьдесят с тебя, дорогой ты мой Арчибальд. Кончилось золотое время талонов на обед.

На самом деле золотое время талонов на обед кончилось десять лет назад. И все десять лет Микки говорил: «Кончилось золотое время талонов на обед». Вот за это Арчи и любил «О’Коннелл». Все помнится, все хранится. Никто не пытается переиначить историю, перетолковать, подогнать под сегодняшний день и пригладить. Она тверда и незамысловата, как яичная корка на циферблате.

Когда Арчи возвратился к восьмому столику, Самад был вылитый Дживс: возможно, настроение у него еще не было совсем негодным, но и годным его назвать язык не поворачивался.

— Арчибальд, ты что, пошел к Гангу и не туда свернул? Ты разве не понял, что передо мной стоит сложнейшая дилемма? Я погряз в грехе, мои сыновья тоже вот-вот в нем погрязнут, мы все скоро будем гореть в адском пламени. Дело не требует отлагательств, Арчибальд.

Тот безмятежно улыбнулся и стянул еще один ломтик картошки.

— Выход найден, Самад.

— Найден?

— Да. В общем, как я себе это представляю, у тебя есть два варианта…

* * *

В начале этого века королева Таиланда в сопровождении бесчисленных придворных, слуг, служанок, омывателей ног и дегустаторов пищи пустилась было в плавание, как вдруг в корму ударила волна и королеву смыло за борт в бирюзовые волны Ниппон-Кай, в коих, невзирая на мольбы о помощи, она и утонула, поскольку ни единый человек на судне не пришел ей на выручку. Этот загадочный случай, потрясший мир, был прост и понятен каждому тайцу: по их традиции ни один мужчина и ни одна женщина не может прикоснуться к королеве.

Если религия — опиум для народа, то традиция — анальгетик еще более опасный, потому что часто кажется безобидной. Религия — это тугой жгут, пульсирующая вена и игла, а традиция — затея куда более домашняя: маковая пыль, добавленная в чай; сладкий кокосовый напиток, приправленный кокаином; те самые вкусности, что, вероятно, стряпала ваша бабушка. Как и для тайцев, для Самада традиция означала культуру, а культура — это корни, правильные, незыблемые принципы. Это не значит, что нужно их придерживаться, жить по ним и в соответствии с ними меняться, однако корни есть корни, и корни — это хорошо. И бессмысленно было говорить Самаду, что и у сорняков бывают клубни, что причина, по которой зубы начинают шататься, кроется в деснах, в недрах которых зарождаются гниение и распад. Корни — это спасительные веревки, которые бросают тонущим, чтобы спасти их души. И чем дальше Самад заплывал в море и погружался в пучину, увлекаемый сиреной по имени Поппи Берт-Джонс, тем больше он укреплялся в мысли, что должен укоренить своих мальчиков на берегу, чтобы ни буря, ни шторм не смогли их поколебать. Легко сказать. Сидя однажды в захолустной квартирке Поппи и проверяя домашние счета, Самад пришел к выводу, что сыновей у него больше, чем денег. Чтобы отправить на родину обоих, нужно в два раза больше средств на подарки родителям, обучение, одежду. Ему и на билеты-то для них денег не хватит. Поппи спрашивала: «А твоя жена? Она ведь, кажется, из богатой семьи?» Но Самад еще не открылся Алсане. Он пока только прощупал почву, спросил у Клары, когда та копалась в саду, — якобы невзначай, якобы к слову пришлось. Если бы кто-нибудь увез Айри — для ее же блага, — как бы она к этому отнеслась? Распрямившись над цветочной грядкой, Клара молча и с интересом посмотрела на Самада, а затем залилась громким смехом. «Пусть бы только посмел, — сказала она наконец и щелкнула увесистыми садовыми ножницами в опасной близости от его ширинки. — Я ему чик-чик». Чик-чик, повторил про себя Самад, и ему стало ясно, как нужно действовать.

— Одного?

Снова в бильярдной О’Коннелла. 18:25. Яичницу с грибами, картошкой и бобами. Омлет с грибами и зеленым горошком (сезонное предложение).

— Только одного?

— Арчибальд, прошу тебя, тише.

— Нет, ты скажи — только одного из них?

— Я уже сказал. Чик-чик. — Тут яичный «глаз» был разрезан на две равные половины. — Другого выхода нет.

— Но…

Изо всех сил напрягая мозг, Арчи снова погрузился в размышления. Вот так всегда. И почему только люди не хотят принять все как есть и просто жить себе вместе в мире, гармонии и так далее. Но вслух он ничего не сказал. Протянул только:

— Но…

И еще раз:

— Но…

А затем наконец спросил:

— Но которого?

Ответ на этот вопрос стоил (включая билет на самолет, подарки для родни, начальный взнос за обучение) три тысячи двести сорок пять фунтов стерлингов. Деньги были уже отложены — да, он совершил страшнейшую для иммигранта вещь: перезаложил дом, поставил под угрозу свой кусок земли, — так что оставалось выбрать сына. Всю первую неделю он склонялся в пользу Маджида. Ну конечно, Маджид. Он умный, он быстрее освоится, быстрее выучит язык. Арчи тоже выступал за то, чтобы оставили именно Миллата: мальчишка был лучшим нападающим юниорской команды Уиллзденского атлетического футбольного клуба за последние несколько десятков лет. Так что Самад принялся потихоньку паковать одежду Маджида, выправлять отдельный паспорт (вылет 4 ноября в сопровождении тетки Зинат) и забрасывать в школе удочки насчет долгих каникул, самостоятельного освоения материала и тому подобного.

Но через неделю сердце его дрогнуло, и вместо Маджида, своего любимчика, Самад решил услать Миллата: вот кому нужны моральные директивы, а Маджид — тот пусть растет у отца на глазах. И складывалась другая одежда, оформлялся другой паспорт, о другом сыне заводился разговор в школьных стенах.

На следующей неделе до среды был Маджид, а потом снова Миллат, потому что Хорст Ибельгауфтс, старый друг Арчи по переписке, прислал следующее письмо, которое Арчи, будучи в курсе странных пророческих особенностей корреспонденции Хорста, не замедлил подсунуть Самаду:

15 сентября 1984

Дражайший Арчибальд!

Со времени моего последнего письма прошел немалый срок, но меня побудило написать тебе чудесное событие в моем саду, которое безмерно радует меня уже несколько месяцев. Дабы не утомлять тебя подробностями, сразу сообщу, что я наконец решился выкорчевать старый дуб в дальнем уголке моих владений, и даже передать тебе не могу, как дивно переменился сад! Чахлые ростки стали получать достаточно солнца и настолько окрепли и разрослись, что их можно даже срезать — впервые на моей памяти у моих ребятишек стоит на окне по букету пионов. Все эти годы я мучился мыслью, что я никудышный садовник, а дело было в тенистом старом дереве, которое заполоняло корнями половину сада и отбирало соки у других растений.