знакомого ещё по работе в узле связи. За лето отец с мамой соорудили из горбыля этот каркасный засыпной домик, для чего использовали опилки, почти даром приобретённые на местном деревообрабатывающем комбинате, оштукатурили стены с внутренней и внешней сторон, накрыли кровлю толем и сложили из кирпича печь. У домика было всего два окна. Одно из них выходило прямо во двор, где уже был заложен фундамент для нового большого дома из сухой лиственницы на бетонных стульях и высился целый штабель кедрового ошкурённого кругляка для его будущих стен. А второе окно смотрело в огородик и через дорогу, спускающуюся в овраг, дальше на большой увал, где когда-то и был тот памятный с детства берёзовый лесок, где я и получил неожиданно и на всю жизнь настоящую прививку бережения всех молоденьких берёзок. А теперь там уже не было этого берёзового леса, и на его месте выросла целая группа крупногабаритных домов, огороженных по периметру глухим забором: как сказали мне родители, это был городок воинской части.

По площади это временное жилище родителей было совсем мизерным. На семнадцати с половиной квадратных метрах, перегороженных на две комнатки печью, расположились кухонька с маленьким обеденным столиком и три кровати. Две из них принадлежали родителям и моему брату Борису в возрасте шестнадцати лет, школьнику, а третья, что у самой входной двери, как я уже смог догадаться, предназначалась моей собственной персоне. Теснота, одним словом, неимоверная. А я-то ехал сюда с твёрдой уверенностью, что к весне сумею здесь подготовиться к поступлению в какой-нибудь заочный вуз: мол, буду работать и одновременно добывать диплом о высшем образовании. Однако мечте моей сразу определился полный облом: я просто представить не мог, как можно было осуществить её в таких условиях. Правда, к домику была небольшая пристройка из холодных сеней и кладовки, и в этой кладовой можно было вырезать хоть маленькое окошко, и вполне получилась бы уединённая комнатка для занятий, но до самой весны об этом и думать было нечего.

Отец занимался обтёсыванием брёвен для будущих стен нового дома, орудуя только топором и ножовкой, а нас с братом даже близко не подпускал к себе в помощники. А ещё он увлекался рыбалкой: соорудил древнюю сибирскую рыболовную снасть под названием паук и частенько в ночь уходил в пойму Уссури неподалёку на тихие заливчики и старицы этой реки. Без добычи никогда не возвращался, и караси, щуки, сазанчики и прочая разнорыбица постоянно присутствовали на нашем столе в варёном и жареном виде. А ещё у него появилась устойчивая навязчивая задумка, во что бы то ни стало женить меня непременно. Вот какая запись появилась совсем скоро в моём дневнике:

«19 января 1960 года, вторник: Дело стоит на мёртвых якорях. Столько было надежд, когда ехал я домой, и все они развеялись в дым. Нет условий, негде заниматься. А ещё отец проходу не даёт: женись, и всё тут. Что для меня равносильно камню на шее для пловца. Придётся, видно, дождавшись весны, снова куда-нибудь отправиться. Надоело до чёртиков, но и здесь делать нечего. Может, весной будет больше возможностей. Облюбовал я кладовку, как потеплеет переберусь туда. Может, там никто мешать не станет. Чёрт возьми, как повернуть жизнь свою в нужную сторону?»

Даже невесту отец мне уже подобрал. Жила у соседа напротив рыженькая, круглолицая, усыпанная россыпью веснушек девчушка-сиротка с испуганными глазами по имени, кажется, Рая или Зоя – помню только, что имя было такое же короткое. Она доводилась соседу племянницей, и её уже пора было замуж пристроить. А отец мой, давно уже сдружившийся с соседом, как-то в гостях у него за бутылкой предложил: вот, мол, приедет мой сын с Сахалина, мы их и сведём обоих. И свели, ёлки-палки, как и задумали. Перед самым новым годом у соседа была свадьба – выдавали они замуж одну из собственных дочерей. Свадьба была многолюдная, по старинным народным обычаям и обрядам, и с дружками-подружками, и с кражей невесты, и её непременным выкупом, и с ритуальными песнями, частушками и прибаутками – были тогда такие весёлые свадьбы, без всяких сегодняшних дворцов бракосочетаний. А какая тогдашняя свадьба, если она не закреплена, пусть и предварительным, даже вроде знакомства, но всё же союзом хотя бы ещё одной пары, причём прямо во время этого свадебного торжества. Примета была такая: мол, у брачующихся всё ладно в жизни сложится, если такое знакомство состоится. Вот и нам, двоим, такое чисто ритуальное знакомство обеспечили тут же, на свадьбе: оставили на короткое время одних в комнатке, мы посмотрели друг на друга, обменялись ничего не значащими словами, и каждый остался при своём мнении. Не знаю, какое было у неё на этот счёт мнение обо мне, но вот у меня оно оказалось какое-то нейтральное, что ли: вроде добрая девочка, но всё-таки что я о ней знаю?

После свадьбы мы ещё раз с нею встретились, но и опять какого-либо общения снова не получилось. А больше мы уже и не встречались – мне с ней было просто неинтересно. Ну а через некоторое время у меня в дневнике появилась такая довольно многозначительная запись:

«12 февраля 1960 года, пятница: В бледно-фиолетовом небе среди редких ярких звёзд круглой льдинкой блестит луна. В её призрачном свете голубыми искорками мерцает снег, прозрачные тени деревьев пересекают дорогу…

Иринка…»

Да, в моей жизни появился вдруг настоящий лучик надежды, как для моряка в штормовом море долгожданный огонёк маяка…

2.

На работу я устроился ещё в ноябре 1959 года – на Лесозавод 1–2. Меня приняли рабочим в сушильный цех № 1 на 1-й лесозавод, который расположен был на нашей, правобережной стороне Уссури, а 2-й находился на противоположном берегу, рядом со сплавной конторой. Наш цех, а попросту сушило, обеспечивал работой сразу три ведущих цеха этого завода – мебельный, лыжный и ящичный. Заводские межцеховые специальные лесовозы подвозили к нам из лесопильного цеха стопки сырых пиломатериалов хвойных и твёрдых пород древесины, мы укладывали их на специальные тележки, отделяя ряд от ряда реечной сепарацией. Стопка получалась высотой чуть ли не в два с половиной метра. И потом уже образовавшуюся на двух тележках вагонетку с помощью траверсной лебёдки подтягиваем по рельсам напротив ворот сушильных камер и уже вручную закатываем в эти самые камеры. Работа была вроде бы нетрудная, но требовала определённой ловкости и аккуратности. Об этом красноречиво говорит одна из записей в дневнике, появившаяся почти через месяц после моего прихода в этот цех:

«21 декабря 1959 года,