Он бросил на меня взгляд из-под опускающихся век, и я успел прочесть в нем подтверждение моим словам: он действительно получал от своих соглядатаев сведения обо мне и моих переездах, и всюду, где было возможно, за мной по его приказу следили. Я так и думал. Властители живы доносами. И недруги Утера тоже, наверное, пытались за мной следить. Может быть, соглядатаи короля даже как-то обнаружили вражескую слежку. Но когда я спросил его об этом, он только покачал головой.

Потом помолчал немного, мысленно прослеживая какие-то ему одному известные ходы. На меня он больше не смотрел. Протянул руку за кубком, но не выпил, а только поболтал в нем вино. И неопределенно сказал:

– Ему сейчас уже семь.

– На рождество исполнится восемь. Здоровый и крепкий мальчик. За него можешь не бояться. Утер.

– Ты так думаешь? – Во взгляде, брошенном на меня, сверкнула не злоба, а горечь. У меня тоже, при всем наружном спокойствии, сжалось сердце: если вид обманчив и болезнь короля на самом деле смертельна, что ждет сейчас мальчика на престоле, если половина малых властителей (я снова вспомнил лицо Кадора) готовы перегрызть ему глотку? Даже я не мог разглядеть в дыму и пламени, что сулит ему улыбка божества.

– Ты так думаешь? – повторил король. Я увидел, как побелели у него суставы пальцев, сжимавших кубок, и подивился прочности тонкого серебра. – Последний раз, когда мы беседовали с тобой, Мерлин, я просил тебя сослужить мне службу я верю, что ты мою просьбу исполнил. Теперь, когда служба твоя подошла к концу... Нет, ты выслушай меня! – хотя я ни слова не произнес и даже рта не раскрыл. Он был точно человек, которого загнали в угол и который спешит опередить удар. – Мне нет нужды напоминать тебе о сути нашего уговора, как нет нужды спрашивать, соблюл ли ты его. Где бы ты ни содержал мальчика, как бы его ни обучал, я не сомневаюсь, что он не ведает о своем высоком рождении, но что он может в достойном виде предстать перед людьми как принц и мой наследник.

Я ощутил, как вскипающая кровь хлынула мне в лицо.

– Ты что же, хочешь меня убедить, что время для этого уже наступило?

Я забыл умерить голос. Серебряный кубок со стуком вернулся на столик. На меня сверкнули гневом светлые глаза короля.

– Королю незачем «убеждать» своих слуг, чтобы они выполняли его повеления, Мерлин.

Я опустил глаза и медленно, с усилием разжал тиски дурного предчувствия на сердце, как разжимают палкой сведенные мертвой хваткой челюсти бульдога. При этом я чувствовал на себе гневный королевский взгляд и слышал, как со свистом вырывается дыхание из его сузившихся ноздрей. Стоит сейчас по-настоящему разозлить Утера, и дорога к мальчику заказана мне на годы. Король повернулся в кресле, как будто ему вдруг стало неудобно сидеть. Я два раза перевел дух, поднял на него глаза и проговорил:

– В таком случае, государь, соблаговоли мне сказать, что послужило причиной твоего приглашения: собственное твое нездоровье или твой сын? В любом случае я твой слуга.

Минуту он грозно взирал на меня, но потом лоб его разгладился, рот тронуло подобие усмешки.

– Нет, Мерлин, уж кто-кто, но не слуга. И ты прав, я хочу убедить тебя кое в чем, одинаково относящемся и к моему здоровью, и к моему сыну. Клянусь Скорпионом, почему у меня слова не идут с языка! Я позвал тебя не для того, чтобы ты вернул мне сына, но чтобы сказать тебе: если твои целительные силы меня не спасут, он должен будет стать королем.

– Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.

– Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и боль прошла, но осталась болезнь, которую Гандар не в силах излечить. Он посоветовал обратиться к тебе.

Мне на ум пришли слова Лукана про то, что король видит призраки, вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.

– Ты не похож на смертельно больного. Утер. Ты говоришь про душевную болезнь?

Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало как перемена темы разговора:

– После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?

– О девочке Моргиане я слышал. А про мертворожденного узнал только сегодня. Сочувствую вам.

– А не открыл тебе твой знаменитый дар прозренья, что больше их у меня не будет?

Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил, что на серебре все же остались вмятины от пальцев. Он рывком вскочил с кресла, словно брошенное вверх копье. Теперь я увидел, что им движет не сила, как мне показалось вначале, а страшное напряжение, жилы и нервы натянуты, будто тетива, на щеках под скулами обозначились провалы, точно что-то точит его изнутри. Как может быть королем тот, кто даже и не мужчина? – Он бросил мне этот вопрос и, не дожидаясь ответа, быстрыми шагами отошел к окну и там встал, прислонив лоб к камню и глядя на летнее утро.

Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать. Он уже однажды призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о сжигающей его страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был вне себя от того, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда, как и теперь, в нем было то же лихорадочное напряжение, как тетива, готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзии однажды сказал про него: «Если бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы гораздо лучше». До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру на пользу, принося ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение подчиненных, таких же солдат, как и он сам, – перед ними он если и не похвалялся своими подвигами, то, во всяком случае, секрета из них не делал. Его талантам дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для самого Утера это было больше чем просто удовольствие – это был еще и способ самоутверждения, и предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь складывалось его представление о самом себе как о доблестном полководце.

Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:

– Если тебе трудно говорить со мною, может быть, мне сначала потолковать с твоими лекарями?

– Они не знают. Кроме Гандара.

– Значит, с Гандаром?

Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда он поднялся, я тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться на месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая, что он потому и мечется по комнате, что не хочет встречаться со мной взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на прибрежной гальке. Острие копья угодило ему в пах, рана неглубокая, но рваная, и лезвие было нечистым. Рану перевязали, и, поскольку она не причиняла особых страданий, он не придал ей значения; по новой тревоге в связи с высадкой саксов в Медузе он снова ринулся в бой, не давая себе передышки, пока опасность не миновала. Сидеть в седле было неловко, но почти не больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала воспаляться и гнить. Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что не может больше ездить верхом, и его в повозке отвезли назад, в Лондон. Послали за Гандаром, он тогда был не при войске, и его стараниями яд постепенно вышел, воспаленный рубец зажил. Осталась небольшая хромота от неправильного сращения мышц, но боль уже не чувствовалась, и дело шло, казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все это время находилась в Тинтагеле, Утер, как только окреп, собрался к ней туда. Он уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал до Винчестера, где они остановились и стали держать совет. И в ту же ночь... там была одна женщина...