— Ты ошибаешься, я низвергнут с вершин, — сказал он.

И он поведал мне о своей первой и последней встрече с президентом прославленного консорциума. Патрон сам настаивал на личной встрече.

— Вы — уникальны, господин Манделен, и поэтому я делаю исключение, принимая вас у себя, единственного из всех, с кем вынужден расстаться. Я настоятельно желал показать вам, что ваша судьба заботит и печалит меня более, чем судьба любого другого из моих служащих. Никто не может расстаться с истинным мастером своего дела, с истинным художником, так сказать, безнаказанно, я понимаю, что потом буду наказан, но сейчас я, если употреблять модное выражение, худею, короче говоря, сокращаю расходы консорциума, я просто принужден, я обязан этим заниматься.

Элегантный мужчина возлежал на оттоманке и протирал запотевшие очки кусочком замши.

— Да, хороший разговор… короче говоря, он так тебя разжалобил, что у тебя возникло желание расплакаться… — протянул я.

— Вовсе нет, — возразил Александр. — Все дело в том, что я сам вскоре собирался подать в отставку.

Однако же его голос задрожал, но, подавив рыдания, он продолжал:

— Я больше ни во что не верю. Я обхожу с визитами всех моих друзей, прежде чем уйти…

Я испугался, что «уйти» в данном случае означало самое наихудшее, и я принялся уверять его в том, что смерть к каждому приходит в свой час и нам вовсе не нужно искать с ней встречи до срока.

— Тебя, несомненно, никто никогда не обманывал? — спросил он.

— Да нет, меня обманывали, — сказал я непринужденно, даже несколько развязно, — обманывали, и не раз. Обман — это так банально!

— Ты так легко к этому относишься и так легко об этом говоришь, потому что ты никогда по-настоящему не верил, нет, не веровал в другого человека. Человека чистого, честного, безупречного, а я знал такого человека, Огюст, и я верил ему, я веровал свято…

(Я должен сознаться в том, что ничто не наводит на меня такую тоску и скуку, ничто не удручает меня так, как отчаяние, порождаемое у других людей какими-либо неудачами на любовном фронте. Так что у меня после этих слов возникло одно-единственное желание: налить Александру рюмочку портвейна и выпроводить его за дверь. Мы живем в этом мире не для того, чтобы к нам приходили наши знакомые и наносили удары рассказами о несчастьях, про которые можно сказать, что эти несчастья — ничто по сравнению с нашими собственными несчастьями. Однако я ошибался.)

— Быть может, — сказал Александр Мандален, — тебе неизвестно, что с тех пор, как мы с тобой расстались, то есть на протяжении почти сорока лет, я ни на день не прекращал собирать свою коллекцию жесткокрылых насекомых.

— Да, помню, помню, как же… Еще в школе ты раскладывал их в каком-то особом порядке в ящичке под партой, и занимался ты своими любимцами не только на уроках биологии. Даже на уроках истории я замечал, что ты в гораздо большей степени захвачен созерцанием майского жука, чем видом королевского ловчего сокола на картинке в учебнике, где была изображена сцена охоты.

— Я признаю, что именно так все и было. Моей настольной книгой до сих пор остается систематический словарь жесткокрылых насекомых Филеаса Отремуана, это моя библия, а он — мой бог; этот человек был бесконечно предан насекомым, он внимательно следил за ними, буквально не спускал с них глаз, как заботливый отец семейства не спускает глаз со своих отпрысков.

— И что же, он перестал в твоем представлении быть образцовым отцом семейства?

— Увы… Ты ведь знаешь, что наилучшие путешествия — это те, которые мы всегда откладываем на потом. Так вот, я всю жизнь мечтал поехать в Буланс, в Пикардии, чтобы увидеть там его дом, ведь для меня это было воистину священное место.

— Александр, ведь это каких-нибудь два часа на машине, туда добраться не в пример проще, чем до Малайзии.

— В Малайзии я бы, разумеется, побывал, если бы мне в голову пришла фантазия туда отправиться, но в Буланс… Когда какое-то место находится очень близко, то ты откладываешь поездку со дня на день, и так из года в год… Ведь это совсем рядом, ты понимаешь? Так что вроде никуда от тебя оно не денется… не убежит… не сможет убежать… Нужно только протянуть руку, и вот уже рай у тебя под рукой… и у тебя столько времени, чтобы открыть заветную дверцу…

— Ну а во время каникул или отпуска? — воскликнул я. — Почему ты не поехал туда во время отпуска? Что же ты делал?

— Как что? Бегал за насекомыми и ловил их!

— Ну хорошо, теперь твоя компания сэкономила на тебе, она «избавилась от лишнего жира», выбросив тебя, и теперь ты свободен, так что эта дурная новость кажется мне теперь, напротив, настоящим откровением из Евангелия, указывающим тебе путь истинный.

— И я так подумал… наконец-то я оказался в поезде; вот я и в Булансе. Почему я представлял себе Буланс как какой-то крохотный городишко или поселочек? Нет, это настоящий город, с площадями, крепостными стенами, дозорной башней, превращенной в каланчу, с бульварами, парком и аллеями для игры в шары. Я был очень удивлен тем, что нигде не обнаружил не только статуи Филеаса, но даже бюста не нашел… ничего… Я забыл про городское кладбище и целый день протаскался по городу; в конце концов я даже дошел до того, что заподозрил, что такого человека вообще не существовало, раз в его родном городе о нем никто ничего не знает, или он был всего лишь красивой легендой? Но если бы он был всего лишь легендой, то это было бы еще одним доводом для того, чтобы в его честь повесить на стене какого-нибудь дома мраморную доску или памятную табличку. И что ты думаешь? Я поднял глаза и увидел такую табличку! Она была укреплена на старинном особняке в стиле барокко, стоявшем в глубине узкой улочки и стиснутом стенами соседних домов; на ней было начертано: «В этом доме жил и скончался 11 сентября 1893 года Филеас Отремуан, натуралист».

— Я даже здесь и сейчас слышу, как громко у тебя тогда забилось сердце.

— Да, оглушительно громко, — сказал Александр. — Я записал в своей записной книжке, что это дом номер восемь по улице Дам Англэз.

— Ты позвонил?

— Не сразу… какое-то время я стоял и смотрел на дом. Ведь за ставнями этих окон, за этими темно-зелеными стеклами Филеас, целиком и полностью поглощенный своим делом, чистый духом и помыслами, насаживал на булавки насекомых, создавая свою коллекцию при дрожащем свете свечей. Он познал в этом доме счастье, а также испытал боль и испуг, когда булавки случайно впивались ему в руки, его опьянял там запах эфира. Я решил немного успокоиться, побродив по городу, чтобы тем самым усилить ощущение счастья, которое я испытаю при возвращении к дверям этого дома.

Итак, я дошел до центральной площади, где цветочницы кричали громче, чем обычно кричат торговки в рыбных рядах. Разумеется, я помнил, как пройти на ту улицу, где стоял дом моего божества, но, повинуясь греховному желанию пощекотать себе нервы и испытать приятное возбуждение от удовольствия, которое испытываешь, когда поиск завершается удачей, я все же спросил у цветочниц, как пройти на эту улицу. Весело перемигиваясь и подсмеиваясь над недотепой приезжим, они дружно указали мне пальцами в том направлении, откуда я пришел. Правда, одна из них прокричала мне вслед, что есть путь короче, и я последовал ее совету; таким образом я дошел до старого квартала, где на узких улочках ребятня играла в «ручеек». Случайно я поднял голову перед домом, чей внешний вид вполне соответствовал той роковой роли, что он был призван сыграть в моей судьбе: в нем имелись как декоративные окна, так и потайные окошечки, к тому же в дверях имелись глазки, которые во Франции все называют именем самого главного предателя в истории человечества, то бишь Иуды, над дверью красовалась сигнальная лампа, именуемая в народе лампой-предательницей, а над самой дверью, рядом с глазком, красовалось еще какое-то отвратительное свиное рыло, очевидно, выкованное из железа. Это был дом номер девять по переулку Вале. И что же ты думаешь? На уровне бельэтажа, то есть на уровне «благородного этажа» (нет, это же надо, какое бесстыдство!), была укреплена табличка, где буквами того шрифта, что называют антиквой, то есть прямыми латинскими буквами, было написано: «В этом доме жил и умер 14 сентября 1893 года Филеас Отремуан, натуралист». Так где же правда? Где истина?