Попробую коснуться любимых или ключевых моментов роли.

Вот я признаюсь дочери в любви к своему приказчику. По житейской логике я должна стыдиться этой любви, просить прощения у дочери. Что же делаю я?

Конечно, это все было решено вместе с режиссером. Я, счастливая, влюбленная, не стыдясь своего чувства, говорю с дочерью, как с подружкой: «Что же мне делать? Он завладел моей душой». И в этом такое блаженство и ни капли стыда, ни капли разума. До меня не доходит, что я повергаю в горе свою родную дочь, и только когда она со слезами просит меня отречься от любимого, я нехотя, как рабскую повинность выполняю: «Хорошо, я постараюсь, но и вы не унижайте его и меня». И в бессилии опускаю голову, машинально перебираю ноты и вдруг точно нашла то, что искала. Тихая печальная мелодия «Альфред, Альфред мой, о если б знал ты весь жар любви моей, души страданье, и сколько жертвы в моем молчании, меня б презрением ты не карал», и в медленном танце попадаю в объятия любимого. Секунда счастья, а дальше я должна сдержать слово – отречься от него. Я устраиваю ему сцену, здесь любовь, ненависть, упреки, насмешка, показная гордость, но через минуту я сдамся, прижму его голову к своей груди и, как ребенок, у которого отнимают игрушку, упрямо затвержу: «Нет, не могу, не могу», – и в этом эгоизм любви: нежелание ничего знать, кроме страсти обладать любимым.

Во втором акте я все дальше лечу в пропасть. Мой господин велит мне продать – выдать замуж – дочь, и я цинично, вживаясь в другой образ, образ ловкой, лживой обманщицы, разговариваю с незадачливым женихом, а потом в отчаянии, сгорая от стыда, говорю, хватаясь за голову: «Какая пытка».

Сцена с дочерью почти безумна, я поддакиваю невпопад, умоляю, целую руки, уговаривая продать себя богатому жениху. На вопрос дочери: «Я же дочь твоя, ты забыла?» – я машинально киваю, соглашаюсь, не соображая, что гублю ее ради денег.

Очень сильная сцена последняя. Ночь, на сцене мерцают свечи, перед моей сестрой на коленях мой любимый, теперь он продается ей, и она ласково и снисходительно треплет его волосы. Но вот он один, лежит на полу усталый, твердо решивший расстаться со мной. А я от страха показать свой ужас, свое отчаяние шучу, посмеиваюсь, противно кокетничаю, украшая его голову, лежащую на моих коленях, живыми цветами. Глажу его лицо, любуюсь им, точно прощаюсь навеки, а голос бодрится, пытаюсь шутить, оттянуть правду. И только когда рискнула сказать о своей любви, голос задрожал, выдал волнение: «Я доказала, я очень доказала свою любовь к вам».

И вдруг на мое почти заикающееся от искренности признание я слышу слова: «Какая любовь, опомнитесь, вы же не молоденькая…» и так далее. Каждое слово – это камень в лицо, плевок в сердце. Я слушаю и слышу первый раз по-настоящему правду, жестокую, но правду. Я застываю, каменею, смотрю в глаза, не молю, не плачу, а только впиваюсь в его покой, в его холод, сижу в некрасивой позе, забыта «Травиата», забыты капризы, смех, скрывающий стыд. Я очень простая, очень серьезная – такая, какая есть.

И его презрительный последний крик: «Это не любовь, это блажь!»

И тут интересный ход режиссера: ведь, крикнув это, Степан Григорьевич Баркалов должен бы по Островскому уйти, гордо бросив опостылевшую ему женщину. Но в нашем спектакле, не отдавая себе в том отчета, наш Баркалов любит свою Сарытову. На прощание он обнимает меня, и я, прижавшись к нему, слившись с ним всем своим существом, тихо простонала: «Это выше сил». Да, это мучительно: зная, что всему конец, хоть на секунду ощутить счастье близости. Прижавшись щекой к его щеке, говорю, как можно сказать только в постели: «Бессовестный…» – тут и влечение, и прощание, и призыв. И еще теснее прижавшись, тихо, почти на ухо шепчу: «Идите, и пусть эта блажь преследует вас всю жизнь». У Островского написано: «И пусть мое проклятие преследует вас всю жизнь». Но я не могла проклясть свою любовь, хотя свою боль хотела передать ему на всю жизнь. Наверное, потом Баркалов долго будет помнить, а может быть, и тосковать по этой женщине, ее безоглядной страсти. Такой любви он не встретит больше никогда.

Финал, когда вошли дочери, родные, я играю спокойно, ведь каждый из нас умеет быть на людях спокойным, а наедине с собой чувство катастрофы может довести до смерти. Снова музыка, снова проводы, возгласы, шампанское, веселый смех провожающих, пустеет сцена, я одна на сцене, тускло светит люстра, рояль, пустота, и я, слушая финал «Травиаты», смеюсь над собой, цепляюсь за рояль, иду вокруг него, и смех переходит в отчаянный крик. Я одна у рояля, упали руки, поникло тело, погас свет. Может быть, обморок, может быть, смерть. А если это жизнь, то она, эта жизнь, еще мертвее смерти.

А когда зажигается свет, звучит музыка, артисты весело кланяются, я сижу в той же позе у рояля и грустно, тихо улыбаюсь чему-то своему. Может быть, прощаюсь, может быть, благодарю, может быть, мечтаю… Все тихо для меня… Умиротворение. И снова вспоминается Северянин:

Я описала не только свою роль, но и себя в этих обстоятельствах, я прожила на сцене безумную жизнь, обрела безумную любовь, несказанное счастье, возмездие и тихую печаль. Интересно, что Андрей Сергеев как-то сказал обо мне:

«Я не знаю, кого я люблю больше: лучезарную, русскую, всеми обожаемую Верочку Васильеву или скрытую в ней одинокую, нервную, не уверенную в себе неизвестную актрису, которую, по-моему, любит, но боится она сама».

Вспоминаю 2000 год. Нашему театру 70 лет, 52 года моей работы в нем и мое 75-летие. Какие цифры!

Сколько за этим стоит: и моя жизнь, и жизнь целого поколения, и смена социального строя – замена другим, пока не совсем понятным, смена театральных поколений, уход из жизни многих великих людей, уход из жизни близких мне людей и новое поколение, властно завоевывающее жизнь.

На юбилее театра, который был неожиданно грустным (но другим он и не мог быть, праздник отражал нашу реальность, довольно трудную), я закончила свое выступление словами: «Ах, я давным-давно не та…»