— Прости.

Эдит отпила глоток мартини.

— Прости? Ты вообще слышал, что я сказала? Я сказала, что она с мужем останется ночевать у нас внизу, их дети лягут на полу в твоем кабинете, и что ты мне ответил? Ты ответил «прости»? Но ты даже не спросил, где сейчас эти дети! Потому что, Рубен, ты никогда не думаешь о таких вещах. Потому что такие вещи просто-напросто вылетают у тебя из головы.

— И где же сейчас эти дети?

— Еху? Дома, с Джуди. Циля решила, что Джуди с ними посидит.

— Ты серьезно?

— Серьезно, как дверью по морде. Как я только ни пыталась отвертеться, какие только ни выдумывала предлоги: у Джуди репетиция, у Джуди занятия. Хотела даже позвонить Джуди в школу и предупредить, чтобы не приходила домой, но Циля все время сидела у меня над душой, дети орали перед телевизором, они смотрят его на полную громкость, вырваться не получилось, и едва Джуди переступила порог дома, как эта женщина взяла ее в оборот.

— И как она отреагировала?

— Джуди-то? Растерялась. Потому что Циля сразу пустила в ход лесть, сразу сообщила ей, какая она красавица, какая умница, Джуди стоит на пороге, даже муфту не сняла, и не догадывается, что ее ждет. Эта израильтянка начинает прибедняться, ей-де никак не удается послушать лекцию мужа, тем более по-английски, по-моему, Джуди даже не поняла, о каком муже речь, вряд ли она помнит, что я говорила ей: у нас будут гости, — ну и, чтобы избавиться от Цили, она неожиданно согласилась вечером присмотреть за тремя чокнутыми буйными еху.

— Может, это пойдет ей на пользу, все же ответственность.

— Да, вот только она называет их «Три балбеса»[107]. Они к ней прилипли, как дикари, отпускать не хотели. Граучо, Чико[108] и как бишь его?

— Мэнни, Мо и Джек[109]. Сколько они ей заплатят? Хорошо хоть она заработает. Сколько ей платили Даллесы, доллар в час?

— Думаешь, они ей заплатят? Совсем ты, что ли? Эти люди не дают, они только берут.

Грубоватый парень — с головы до ног в коже, под гризера[110], точно напялил на себя целую бизонью шкуру, — вразвалочку подошел к таксофону и сунул монету в щель.

— Но и это еще не все, — продолжала Эдит, — как только Циля решила пойти на лекцию, она решила также, что ей нечего надеть, потащила меня наверх и принялась рыться в моем шкафу, мерить мои украшения.

— То-то серьги показались мне знакомыми.

— Вообще-то из моего на ней ожерелье… и платье: оно на ней того и гляди лопнет, но она утверждает, что платье как раз.

Парень приложил трубку к уху, другое заткнул пальцем.

— Ставлю общую на «Ворон», чтобы было сорок, дайте мне двадцать пять с форой на «Сиракьюс», ну и на «Пенн-Стейт» пятьдесят для ровного счета… Я все выплачу, не сомневайтесь, дело верняк.

Эдит лепетала:

— А когда она переоделась в мое, свое сунула в стирку, я опомниться не успела, как уже достала доску и стою глажу ее платье… и ведь согласилась, не смогла отказать… что со мной такое, что я не могу отказать… в общем, я смирилась с тем, что она мною вертит, и начала пить…

Парень у телефона подергал рукой, будто мастурбируя.

— Идем обратно.

Эдит рассмеялась:

— Ты думаешь, это твой студент.

— Говори тише.

Она не послушалась.

— Ты думаешь, он твой студент, но это не так. Тебе всюду мерещатся твои студенты. Ты преподаешь тут от силы год, но так боишься не узнать своего студента, что на всякий случай узнаешь всех. А все потому, что тебе хочется всем угодить. Ты чересчур мягкотелый. И это твое качество передается мне.

— Чем не тема для психологического исследования. Скажи своей матери.

Эдит ткнула бокал мне в грудь.

— Возьми мне еще, а я пока приведу лицо в порядок, хорошо? У меня такой вид, будто я плакала.

— Еще мартини? Серьезно?

— Я мигом.

Парень колотил трубкой по таксофону, пытаясь ее положить, Эдит пробралась мимо него в туалет.

В баре было еще более людно, мне пришлось выкрикивать заказ поверх голов, передавать деньги и выпрашивать сдачу. Наконец я получил два бокала мартини; Эдит уже стояла рядом с четой Нетаньяху. Ее табурет ей не уступили.

Нетаньяху поднял бокал:

— За наших истинных боссов. — Кажется, он имел в виду наших жен. — И за вас, Руб, за то, что вам хватило мудрости жениться на отважной женщине, которая также воплощает в себе все добродетели гостеприимства.

— И за вашу дочь, — подхватила Циля, — она красавица и при этом с мозгами, и так любезно согласилась присмотреть вечерком за нашими детьми, чтобы мы провели время с новыми друзьями, которые — я в этом уверена — помогут моему мужу устроиться на работу…

Нетаньяху поморщился, резко чокнулся с Цилей, и вино из ее бокала плеснуло на платье Эдит — то есть на платье Эдит, в котором была Циля.

— Извините, — сказала Циля. — Извините его.

— Меня? — удивился Нетаньяху. — Это ты неуклюжая.

Циля принялась препираться с мужем на иврите, Эдит тем временем промакивала пятно от дешевого здешнего пойла.

Интересно, удалось ли ей оттереть сажу с раскладного дивана.

— Я как выпью, тут же теряю весь свой английский, — призналась Циля, — а муж никогда не говорит мне… — Она повернулась ко мне, с прилепленной к бюсту салфеткой: — Скажите мне вы, Руб, как прошло занятие и собеседование? Каковы, на ваш взгляд, шансы?

— Вы имеете в виду наши шансы против Йоты, — произнес подошедший к нам сзади доктор Хагглс, — или шансы, что игру отложат или даже отменят из-за погоды?

— Неужели здесь все отменяют? — спросил Нетаньяху.

Доктор Хагглс приветственно поднял стакан с пивом, но руку не протянул.

— Вашу лекцию не отменят. К счастью и для нашего блага.

К нам присоединились доктора Киммель и Гэлбрейт без жен, в сопровождении доктора Хилларда, у того жены отродясь не бывало.

— Ибо что гуманитарию здорово, то спортсмену смерть, — провозгласил доктор Хиллард. — Разве неправда, мои коллеги-богословы, доктор Хагглс, доктор Нетаньяху, что для поисков знания не бывает ненастья?

— Я ничего не смыслю в футболе, — ответил Нетаньяху, — да и в богословии немногим больше.

— Не скромничайте, — сказал доктор Хагглс, а доктор Хиллард добавил: — Футбол не в счет, и футбольное поле, наверное, единственное поле деятельности, которое вам незнакомо.

— Это, пожалуй, самая жестокая игра, но и самая стратегическая, — сказал доктор Киммель, — или, пожалуй, самая стратегическая, но и самая жестокая.

— Многие сравнивают ее со сражением, — добавил доктор Гэлбрейт.