И весть о свадьбе, пышнее которой не было и не будет в Халимунде, облетела все уголки города, до самых дальних окраин. Говорили, что развлекать гостей на свадьбе будут семь трупп ваянга, а кукольники-доланги[53] за семь вечеров покажут всю “Махабхарату”, что будет пир на всю Халимунду, а еды столько, что хватит и на семь поколений горожан. Будет и синтрен, и представление куда лумпинг[54], и народный ансамбль, и кино на огромном экране, и, конечно, свинячьи бои.

Наконец из письма Аламанды узнал новость и Кливон. За день до свадьбы, когда перед домом Деви Аю уже разбили палатки, а Аламанда готовилась и прихорашивалась, вернулся он в Халимунду, весь кипя от гнева: его не просто впервые в жизни бросила женщина, но еще и любовь всей его жизни.

На глазах у толпы срубил Кливон то самое миндальное дерево у вокзала, под которым они целовались. Остановить его никто не посмел – так страшно сверкали у него глаза, под стать мачете в руке; даже полицейские не пытались помешать ему изничтожать дерево, посаженное для отдыха пассажиров в теньке. Когда ствол повалился, толпа отступила, никто не понимал, отчего вымещает Кливон свою ярость на ни в чем не повинном миндальном деревце.

Между тем Кливон, не стесняясь вокзальных зевак, принялся рубить ветви, сучья, обдирать листву, и когда листья на ветру закружили, точно крохотный смерч, и осыпались на дорожку, ведущую к платформе, дворники даже и не подумали прибраться, лишь смотрели на Кливона, гадая, спятил он вконец или же только отчасти.

Лишь один парень, друг детства Кливона, решился спросить, что делает тот с деревом. Кливон бросил сквозь зубы: “Рублю”, и больше никто не смел его расспрашивать, и Кливон продолжал орудовать мачете.

Когда на дереве не осталось ни веток, ни листьев, стал он рубить его на поленья. Самые толстые сучья раскалывал пополам, и в считаные минуты выросла у дороги поленница. Кливон направился к багажной стойке, стащил отрезок грубой веревки (впрочем, никто его не остановил) и связал ею охапку дров. Кончив работу, так и не сказав ни слова людям, следовавшим за ним по пятам, спрятал мачете в складки саронга, подобрал с земли вязанку и двинулся прочь.

Люди увязались было следом, но друг Кливона понял, что сейчас будет, и остановил их: “Пусть идет один”. И оказался прав: Кливон направлялся к Аламанде, застал он ее в предсвадебной суете. Аламанда никак не ожидала его появления, и еще больше удивилась она вязанке дров у него в руках.

В первый миг Аламанда едва не кинулась ему на шею – хотелось поцеловать его, как тогда, на вокзале, сказать, что это за него, а не за Шоданхо выходит она замуж. Но тотчас одумалась, притворилась, будто довольна собой и гордится предстоящей свадьбой с Шоданхо. Выронил Кливон вязанку, чуть не отдавив Аламанде ноги, и проговорил:

– Вот проклятый миндаль, под которым мы обещали друг другу встретиться снова. Принимай подарок – это тебе на свадьбу, на дрова.

Аламанда всплеснула руками, будто прося его уйти, и Кливон ушел, не сказав, как оскорбил его этот жест, и взметнулась в душе его бешеная ярость, все круша на своем пути. Не знал он, что едва он скрылся из виду, как Аламанда бросилась к себе в комнату и со слезами сожгла оставшиеся фотографии. Наутро в день свадьбы, перед встречей с Шоданхо, старалась она скрыть следы рыданий, но безуспешно, и много месяцев, а то и лет не утихали в городе пересуды.

Кливон пропал надолго, точнее, Аламанда больше о нем не слышала – или не хотела слышать. Наверное, решила она, уехал в столицу, вернулся в университет или вступил в комсомол, кто его знает. На самом же деле никуда Кливон не уезжал. Он остался в Халимунде – скитался по друзьям или прятался у матери, даже у Аламанды на свадьбе тайком побывал. Переодетый, поприветствовал Шоданхо с невестой, те его не узнали, зато Кливон убедился, что Аламанда всю ночь проплакала, – неоспоримое свидетельство, что замуж она выходит против воли и мужа не любит. Кливон уже не гневался на Аламанду, лишь печалился из-за несчастья, постигшего любимую.

Однако он так и не понял, почему Аламанда решила выйти за Шоданхо спустя всего несколько недель знакомства, пока один рыбак не рассказал, что видел однажды под вечер, как Шоданхо выехал на грузовике из джунглей, а Аламанда лежала без чувств на пассажирском сиденье, а другой рыбак клялся, что видел с моря, как Шоданхо нес на плече Аламанду в партизанскую хижину.

– Грустно, что так случилось, – посочувствовал рыбак, – только не руби сплеча. А если все-таки решишь отомстить, мы тебе поможем.

– Мстить я не буду, – ответил Кливон. – Этот человек не знает поражений.

Кливон возвратился на время к друзьям-рыбакам, стал выходить с ними, как прежде, в море, а Аламанда прошла через фарс брачной ночи, беспокойной, полной треволнений. Шоданхо она опоила снотворным, и тот повалился на брачное ложе, на золотистые простыни, убранные свежими душистыми цветами, и захрапел. Усталая Аламанда расстелила на полу коврик и уснула, не выразив ни малейшего желания лечь рядом с мужем, как подобает новобрачной. Но под утро Шоданхо неожиданно проснулся и спохватился: брачная ночь почти позади, а его юная супруга спит на полу, на тоненьком коврике. Кляня себя, нагнулся Шоданхо, сгреб жену в охапку, уложил на кровать.

Когда Аламанда проснулась, Шоданхо сказал с улыбкой, что глупо упускать первую брачную ночь, разделся и встал перед ней нагишом, и Аламанда, отвернувшись, спросила:

– Хочешь, я расскажу тебе сказку, а потом займемся любовью?

Шоданхо усмехнулся: неплохая мысль, залез в постель, свернулся рядом с женой, зарылся лицом ей в макушку:

– Начинай скорей, сил нет терпеть!

И Аламанда начала историю без конца, без развязки, чтобы так и не приступить к делу – до самой смерти, а быть может, до скончания веков. Пока Аламанда говорила, Шоданхо шарил по всему ее телу и ждал, скорей бы кончился рассказ, хоть развязка была неясна. Он взялся за пуговицы на платье Аламанды, стал расстегивать одну за другой. Аламанда сжалась в комок, но сильные руки Шоданхо без труда перевернули ее на спину, пригвоздили к ложу, и Шоданхо подмял ее под себя.

Аламанда оттолкнула его:

– Успеется, Шоданхо, – когда я кончу рассказ.

Шоданхо обжег ее недовольным взглядом и ответил: рассказ можно дослушать и за любовными утехами.

– Мы с тобой условились, Шоданхо, – возразила Аламанда, – что я за тебя выйду, но любви ты от меня не добьешься.

Шоданхо, не помня себя от ярости, грубо разорвал подвенечное платье. Аламанда вскрикнула, но Шоданхо, зажав ей рот, стал срывать с нее одежду. Но когда Аламанда, казалось, перестала сопротивляться, он в изумлении воскликнул: