Алинка брала полотенце, смачивала его холодной водой и обвязывала горячий лоб. На некоторое время становилось легче, но тогда полотенце мешало ей слушать.

Она не понимала, зачем ей так необходимо слушать, но чувствовала, что ничего не может поделать с этим непреодолимым желанием.

Как там Антошка называл боязнь замкнутого пространства? Клаустрофобия, кажется. Вот именно, она тоже начинает страдать клаустрофобией. Она тоже смотрит на запертую дверь и молится на нее, как молились язычники на своих идолов. Если бы только можно было вернуть маму. Хоть на денек, хоть на час, хоть на мгновение! Если бы только…

Папа держался молодцом. Он в тот же день, после небогатых поминок, проводив к вечеру немногочисленных друзей, стал основательно и уверенно в своих действиях собирать чемоданы. Сначала Алинка подумала, что отец сошел с ума. Так щепетильно и аккуратно он запаковывал галстуки, майки, носки. Но, посмотрев на его плотно сжатый и твердый рот, на холодный и спокойный лоб, на выверенные и четкие движения, она поняла, что папа совершенно здоров, и более того, прекрасно владея собой, знает, что именно ему надо в данную секунду и в ближайшее время. В отличие от нее, растерянной и пришибленной свалившимся на плечи горем.

Ведь нельзя сказать, что смерть мамы была неожиданной. Так или иначе, этого ожидали все. Ожидали подспудно, убеждая и себя, и ее в том, что все еще может пойти на поправку.

Утро казалось пустым и бессмысленным. Комната — холодной и нежилой, диван — страшным, словно это была не часть мебельного гарнитура, а сама смерть. Алинка заперлась в ванной. Она включила воду, отвинтив до упора оба крана, и дала наконец-то волю слезам.

Папа ходил по квартире, как привидение. Он был черен, но хладнокровен. Даже когда Алинка билась в истерике под шум падающей в пустую ванну воды, Николай Иванович не подошел к дочери, не прикоснулся к ней, не сказал ей ни единого слова утешения. А впрочем, Алинка была ему даже благодарна. Ей просто необходимо было остаться одной.

Больше в комнату, где стоял гроб с мамой, а после остался пустой диван, Алинка не вошла ни разу. Николай Иванович вынес оттуда все вещи уже упакованными. Мамину одежду и обувь раздал соседям, диван подарил одной бедствующей семье. Лыковы жили в соседнем подъезде и каждый год рожали по ребенку. Они не пили, не прогуливали денег, не отлынивали от работы. Они выкладывались на ниве благоустройства милого отечества, но никак не могли свести концы с концами. Их дети спали на матрацах, разложенных по полу, и ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками жиденькую похлебку.

Кроме дивана, в эту же квартиру перекочевал и старенький ламповый телевизор. Лыковы были безумно рады такому царственному жесту и упорно отказывались от остальных предложений. Николай Иванович все-таки собрал лишнюю посуду, книги, тряпки и, сложив все это в огромный ящик, прикрепил сверху записку — «Для Лыковых». Кроме книжек, горячо любимых Алинкой в детстве, туда же были собраны и ее любимые игрушки. Алинка даже улыбнулась сквозь слезы, представив себе, как будут рады младшенькие Лыковы.

Наверное, можно было бы взять все это с собой, но в игрушки Алинка не играла давно, а книжки болью отзывались в ее сердце, ведь эти странички когда-то листала мама…

Опять звенькнул в соседней комнате стакан. Алинка напряглась, она почувствовала, как проникает в нее что-то необъяснимое и страшное. Игольчатая боль мгновенно охватила всю затылочную часть головы.

Звук размешиваемого сахара, бряцанье ложечки о стеклянные стенки сводили ее с ума. Она задрожала, покрылась холодным потом. Но звуки не прекращались. Они становились все четче и настойчивее. Ко всему прочему, Алинка услышала, как кто-то поднялся с кресла, раздался характерный звук выпрямившихся пружин, и прошел по комнате. Туда-сюда, туда-сюда.

Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.

Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.

Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.

Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.

— Миленькая, доченька… — стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. — Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. — Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.

Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.

Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.

— Все хорошо, — наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. — Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? — Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.

Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они — единое целое.

— Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. — Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: — Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь — нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?

— Правда, — согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. — Чувствую, — еще раз прошептала она.

Николай Иванович присел перед ней на корточки.

— Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… — он посмотрел на дочь и запнулся. — Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?