– До свидания.

Дюпен отключился. Кадег все время разговора простоял у него за спиной, чем едва не привел Дюпена в ярость.

– Кадег!

– Да, господин комиссар.

Дюпен подошел к инспектору вплотную.

– Мы должны как следует рассмотреть картину. Скажите об этом Ривалю.

– Как следует рассмотреть картину?

У Дюпена не было никакого желания заново разжевывать все для Кадега. Кроме того, честно говоря, он не имел даже отдаленного представления о том, как и где надо искать на картине зашифрованное имя копииста. Надо было спросить об этом у мадам Кассель.

– Мы поговорим об этом позже, а теперь мне надо вернуться к мадам Лажу. Я не хочу, чтобы нам мешали, и вы несете за это личную ответственность, Кадег.

Было такое впечатление, что мадам Лажу превратилась в статую. Дюпен застал ее на том же месте, где она стояла, когда он уходил.

– Мне страшно неловко, мадам Лажу.

– Нет, нет, что вы. Я же все понимаю, полицейское расследование – это главное.

– Я хочу попросить, чтобы вы…

Дюпен начал слегка заикаться.

– Прошу еще раз меня простить, мадам Лажу. Это, конечно, очень невежливо с моей стороны, но мне необходимо еще раз позвонить, и после этого я смогу спокойно с вами поговорить.

Было видно, что мадам Лажу чувствует себя не в своей тарелке. К тому же она не знала, что должна сказать.

– Я тотчас вернусь к вам.

Дюпен зашел в бар, остановился у дальнего конца стойки и вытащил из кармана мобильный телефон.

– Мадам Кассель?

Он говорил очень тихо.

– Да, это вы, господин комиссар?

– Да. Вы мне нужны. Вы должны нам помочь с поиском подписи. Я не имею ни малейшего представления о том, как это делается, да у нас нет и нужных инструментов.

Дюпен явственно услышал в трубке тихий смех.

– Я так и знала, что вы позвоните еще раз. Мне надо было сразу предложить вам свою помощь.

– Мне очень жаль, мадам Кассель, но в некоторых вопросах мы можем положиться только на ваши искусствоведческие знания. Я понимаю, что вы заняты на конгрессе, и мне…

– Мне нужно пять минут, чтобы собраться. К тому же меня ничто сейчас не держит на конгрессе. Я приеду на своей машине, если вы, конечно, не возражаете.

– Я буду страшно вам благодарен. Мы вас ждем. Сейчас, – Дюпен посмотрел на часы, – сейчас четверть восьмого. Так что мы вас ждем.

– До скорой встречи, господин комиссар.

Дюпен вернулся к мадам Лажу.

– Теперь я полностью в вашем распоряжении, мадам Лажу. Еще раз приношу свои извинения.

– Я уже сказала вам, что ваша работа важнее, господин комиссар. Мы все хотим, чтобы вы скорее нашли убийцу. Уже прошло три дня, но так не может продолжаться дальше. – В голосе мадам Лажу снова появились плаксивые интонации, хорошо знакомые Дюпену по прежним разговорам с ней. Выждав пару секунд, он заговорил – энергично и напористо:

– Теперь вы можете все мне сказать, мадам Лажу.

Женщина вздрогнула, как от удара, и отвела взгляд.

– Я… я не понимаю, что вы имеете в виду. Чем я могу вам…

Она умолкла, лицо ее и вся фигура выражали теперь смирение. Дюпен пристально смотрел ей в глаза.

– Вы же все знаете, не так ли? Вы все знаете.

Она была готова разрыдаться. Казалось, еще немного, и она полностью утратит самообладание.

– Господину Пеннеку это бы не понравилось. Он был бы недоволен, потому что не хотел, чтобы кто-то узнал про картину.

– Мадам Лажу, речь идет о сорока миллионах евро. Точнее, речь идет о мотиве убийства Пьера-Луи Пеннека.

– Вы ошибаетесь, – теперь мадам Лажу говорила зло и резко, – речь идет не о сорока миллионах евро, а о последней воле умершего, господин комиссар. То, что эта картина висит здесь в сохранности и о ней никто не знает – это касается только отеля и его истории…

– Он хотел передать ее в дар музею Орсэ и хотел сделать это на следующей неделе. Картина должна была висеть в музее с сопроводительной табличкой с краткой ее историей.

Мадам Лажу растерянно посмотрела на Дюпена. Либо она была великолепной актрисой, либо новость действительно потрясла ее.

– Что? Что он хотел сделать?

– Подарить картину музею Орсэ. На прошлой неделе он для этого обратился к специалистам музея.

– Это… это…

Она умолкла.

– Что?

Лицо мадам Лажу превратилось в неподвижную маску.

– Ничего, совсем ничего. Если вам это доподлинно известно, то мы должны выполнить его волю, сделать то, что он считал правильным.

– Вам это действие представляется – скажем так – не вполне адекватным?

– Что?

– Вы считаете неправильным дарение картины музею?

– Нет, нет, просто это… Ах, я даже не знаю, как это выразить. Это было тайное средоточие всего. Но это странно и неправильно. Ну, я… я не знаю.

– Вы давно знаете о картине?

– Тридцать пять лет. Я узнала о ней на третьем году работы в отеле.

– Кто еще знал о картине?

– Никто, если не считать Бовуа и сына господина Пеннека. Понимаете, Бовуа был для господина Пеннека экспертом в вопросах искусства. Пьер-Луи советовался с ним обо всем, что касалось живописи. Впрочем, об этом я вам уже говорила. Господин Бовуа консультировал его также и в вопросах переоборудования помещения и установки нового кондиционера, чтобы создать для картины лучшие условия хранения. Бовуа очень прямой и честный человек, человек с высокими идеалами. Он все принимал очень близко к сердцу, уважал традицию, и не из-за денег. Господин Пеннек хорошо это знал.

– Но почему господин Пеннек все эти годы хранил картину здесь, в ресторане?

– Почему?

Мадам Лажу испуганно посмотрела на комиссара, словно он задал ей неразрешимый вопрос.

– На это место картину повесила Мари-Жанна Пеннек. О да, Мари-Жанна. Гоген висел там всегда. Это место принадлежало ему по праву, а он принадлежал этому месту. Пьер-Луи мог любоваться им каждый вечер, когда заходил в бар. Это был священный завет. Никогда в жизни господину Пеннеку не пришло бы в голову хранить ее в другом месте! Отдать ее из отеля? Да никогда и ни за что! К тому же здесь было самое безопасное для нее место.

Дюпен не ожидал иного ответа. Мадам Лажу, как ни странно это звучало, была, вероятно, права. Если отбросить сантименты, то все же это незаметное место было самым надежным для хранения такого сокровища.

– Но кто, кто еще знал о картине?