Меня очень забавляло раздражение моих соседей по вагону. Сам я не страдал простудой, и поэтому раньше мне мешали издаваемые ими звуки; кроме того, я вернулся в вагон после обеда с клиентами, во время которого мы выпили приличное количество местного вина. Когда у мужчины большая семья – с сожалением должен сказать, что в то время моя первая жена кормила седьмого, – у него вырабатывается определенное безразличие к детским капризам. По правде говоря, он совсем не сочувствует ребенку, приберегая жалость для других людей. Все младенцы зловредны, и естественная испорченность людей, как утверждает древнее проклятие, находит выход в громогласном выражении ими своих чувств.

Признаюсь, что вид плачущего ребенка, особенно сердито плачущего – если, разумеется, он не мешает мне заниматься своим делом, – доставляет мне удовольствие, одновременно вызывая философские мысли, юмористические рассуждения, воспоминания и любопытство.

– О, мистер Хеманз, как ужасно с вашей стороны говорить подобные вещи! – воскликнула ведущая актриса. – Вы же на сам деле не думаете так! Уж я-то знаю, что нет никого, кто любит маленьких детей больше вас и кто относится к ним лучше!

На это рассказчик ничего не ответил, а лишь протестующе поднял руку, с милой улыбкой, и продолжил:

– Этот младенец был особенно ярким представителем своего класса. Казалось, он не чувствует никаких угрызений совести, уважения к родителям, естественной привязанности, и ничто не способно смягчить его злобу. Он вопил, он ревел, он ныл, он орал. В его тоне смешались основные идеи непристойности, сквернословия и богохульства. Он лупил сжатым кулачком по лицу отца, скрюченными пальчиками пытался выцарапать ему глаза, бодал его головой, как тараном. Он лягался, вырывался, извивался, как змея, корчился и бился в конвульсиях с такой силой, что временами от напряжения лицо его становилось почти черным. Все это время стойкий отец просто пытался успокоить чадо, меняя положение и шепча ему: «Ну-ну, малыш!»; «Тихо! Лежи спокойно, детка!»; «Отдыхай, солнышко, отдыхай!» Это был высокий, худой, терпеливый на вид угловатый мужчина с большими грубыми руками и огромными ступнями, которыми он все время переступал, уговаривая младенца, так что и отец, и ребенок ни секунды не оставались в покое.

По-видимому, все это оказывало завораживающее воздействие на большинство мужчин в вагоне. Занавески многих полок раздвинулись, явив множество хмурых лиц. Я тихонько хихикал про себя и пытался скрыть свою веселость, чтобы не испортить развлечения. Долгое время никто ничего не говорил, пока в конце концов один длиннобородый смуглый мужчина с яростными глазами, чем-то похожий на старейшину мормонов, не произнес: «Послушайте, мистер! Что это у вас там за крикун? Ни у кого из вас, парни, нет ружья?»

Со всех полок послышался хор голосов, заявлявших о своем согласии:

«Этого проклятого крикуна следует убить!»

«Воет хуже собак в прериях на полную луну!»

«Когда меня разбудил его вой, я решил, что они опять меня окружили!»

«Ничего, парни, возможно, это тайное благословение. Какая-то беда надвигается на нас в этой поездке, а после такого умирать будет легко!»

«Мне жаль, джентльмены, если она доставляет вам неудобства!» – произнес несчастный отец.

Эти слова были настолько неуместны, что раздался взрыв хохота, от которого, казалось, задрожал вагон. К западу от Миссисипи жизнь суровая, по крайней мере, так было прежде, и идеи соответствующие. Хохот, который прозвучал, был хриплым и грубым, и в тот момент даже худой мужчина почувствовал это. Он только попытался еще крепче прижать девочку к себе, словно стараясь защитить ее от града насмешливых шуточек, раздавшихся после этого.

«Неудобства! О, ничуть! Это самый успокоительный поток сладких звуков, какие я когда-либо слышал».

«Настоящая патока!»

«Умоляю, не будем мешать этому концерту своим сном!»

«Выдай нам еще немного своей музыки!»

«Нет ничего милее дома, где вопит младенец!»

Прямо напротив того места, где ходил взад-вперед мужчина с младенцем, находилась полка с юным великаном, которого я приметил еще в начале вчера. Казалось, молодой человек не замечает всей этой суматохи, но теперь шторки его полки резко раздвинулись, и он, привстав на локте, спросил сердито: «Скажите, а где ее мать?»

Мужчина ответил тихим, усталым голосом, даже не оглядываясь: «Она в багажном вагоне, сэр, в своем гробу!»

Ну, слышали бы вы, как разом затихли все эти люди! Вопли младенца, грохот и шум поезда казались неестественными помехами этой глубокой тишины. В одно мгновение молодой человек в нижнем белье из фланели, оказался на полу рядом с мужчиной.

«Послушайте, незнакомец, – сказал он, – если бы я знал об этом, то откусил бы себе язык раньше, чем заговорил! И теперь я смотрю на вас, бедняга, и вижу, как вы измучены! Дайте мне ребенка, а сами залезайте на мою полку и отдыхайте. Нет-нет, вам нечего бояться, – добавил он, так как увидел, что отец слегка отпрянул и крепче прижал к себе ребенка. – Я из большой семьи и часто нянчил младенцев. Давайте ее сюда! Я о ней позабочусь и поговорю с кондуктором, чтобы вас позвали, когда придет время».

Молодой человек протянул большие ладони, и отец без единого слова отдал малышку на его попечение. Держа ее одной рукой, другой добросердечный великан помог отцу залезть на свою полку.

Как ни странно, девочка больше не сопротивлялась. Возможно, молодая кровь или молодое тело отчасти заменили ей тепло и мягкость материнской груди, по которой она скучала, или свежие, молодые нервы успокоили младенца, а истрепанные нервы горюющего отца ее только раздражали. Как бы там ни было, малышка с мирным вздохом прислонилась к молодому человеку, ее голова упала на его плечо, и в одно мгновение она крепко уснула.

И всю ночь молодой великан во фланелевой пижаме бесшумно ходил в носках взад и вперед по вагону со спящим младенцем на груди, пока на его полке лежал, забывшись сном, усталый и убитый горем отец.

Последовала долгая пауза. Кое-кто шмыгал носом, а по лицам многих текли слезы. Первой заговорила ведущая актриса. На ее лице застыло нежное выражение, а тоска в ее голосе проникла прямо в сердце каждого:

– Может быть, тело матери было далеко от того места, где спали ее младенец и муж, но мне почему-то кажется, что душа ее находилась поблизости.

Снова наступила долгая пауза, которую прервал комик:

– Так вот что вы называете смешной историей! Это довольно странная смешная история, если она вызвала у нас такие чувства. Посмотрите на меня! – и он продемонстрировал свои глаза, припухшие от слез.

Следующей нарушила молчание швея, и голос ее выдавал большую тревогу, когда добрая женщина спросила:

– Младенец умер, сэр?

И вот тут все в вагоне покатились со смеху, выпуская наружу сдерживаемые чувства. Рассказчик огляделся вокруг с самодовольной улыбкой на лице и заметил:

– Ну, если она и впрямь была не смешной, какого дьявола вы все хохочете?