И снова со скамьи подсудимых стали поступать указания Геринга: следует, мол, настоять на полном зачтении документа, упомянутого среди доказательств.

— Что? Всего документа? — переспросил Редер, вероятно, речь шла об очень длинном документе.

— А почему бы и нет? — Создавалось впечатление, что Геринг стремится всячески осложнить работу трибунала.

— Времени у нас целый воз. Либо мы вообще не станем тратить силы на свою защиту, против чего я бы возражать не стал, поскольку это одни только унижения, либо…

— Ну, вот видите, — перебил его Гесс, вдруг оторвавший взор от своей книжки, — вот и вы пришли к тому, о чем я всегда говорил.

— Ага, — усмехнулся Геринг, — Гесс, оказывается, человек принципов! Он не желает ничего говорить. Даже нам. Между прочим, Гесс, когда вы откроете нам вашу великую тайну?

Эта слова Геринга вызвали довольную усмешку Дёница и Редера. Их, вероятно, не смущало мое присутствие до тех пор, пока объектом подначек оставался Гесс.

— Да, Гесс, когда? — присоединился к шутникам и Риббентроп.

— Не хотите поведать нам ее во время перерыва? — продолжал в том же тоне Геринг. — У меня есть предложение: Гесс в перерыве открывает нам свою великую тайну. Что вы на это скажете, Гесс?

— Гм-м… Я со всем согласен, — буркнул Гесс, снова уткнувшись в книгу. Было видно, что он никак не собирается объяснять свое загадочное поведение.

Я упомянул, что на понедельник русские назначили показ фильма о зверствах нацистов.

— Ах вот, значит, что собрались показать нам эти русские! — издевательски воскликнул Геринг. Но было заметно, что ему не по себе от этой новости.

Риббентроп незамедлительно выдал аргумент Розенберга:

— А вам никогда не приходилось слышать о том, что творили американцы по отношению к индейцам? Разве те не были для них неполноценной расой? Знаете, кто первым изобрел концлагеря? Британцы! И знаете, почему? Чтобы заставить буров сложить оружие!

— Все эти киноужасы! — недовольно бурчал Геринг. — Кто угодно может снять такой фильм — подумаешь, выволочь трупы из ямы, а потом снова запихнуть их туда трактором.

— Нет, вот уж от этого вам так просто не отвертеться, — вмешался я. — Когда мы обнаружили ваши концлагеря, там было столько трупов и массовых захоронений. Я видел это собственными глазами в Дахау! И в Хадамаре!

— Но ведь не тысячи их лежали там, не штабеля же трупов…

— Вы тут мне, пожалуйста, не указывайте — я это собственными глазами видел! Я целые вагоны трупов видел! И в крематории они лежали именно штабелями. Видел и истощенных узников, и эти превращенные в скелеты люди рассказали мне о том, что эта бойня продолжалась не один год. А Дахау, не забывайте, это еще отнюдь не самое страшное место! Так что от 6 миллионов убитых вам так просто не отмахнуться!

— Я сомневаюсь, что речь может идти о 6 миллионах, — неуверенным тоном произнес Геринг. Он явно сожалел, что затронул столь щекотливую тему. — И все же вполне хватило бы даже 5 процентов от этого числа.

Наступила тягостная тишина.

Вечером, перед тем как обвиняемым предстояло вернуться в свои камеры, я зачитал им новое распоряжение, согласно которому всякие контакты между обвиняемыми, кроме как в зале заседаний, воспрещались, и о восстановлении одиночного содержания.

Сообщение было встречено молчаливой яростью.

16–17 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шахта. Шахт был взбешен нововведениями тюремной администрации. Распекая распоряжение, он сорвался чуть ли не на крик:

— Это позор! Мерзость! Этот полковник делает с нами, что пожелает! Но я его полномочиям не завидую! Это лишь говорит о том, что те, кто так обходится с людьми, понятия не имеет о культуре и традициях. Отвратительно!

Все говорило в пользу того, что я сейчас выслушивал из его уст мнение Геринга, донесенное до Шахта за обедом его соседом по столу Редером. Бешенство Шахта свидетельствовало о его затаенной злобе, до поры до времени умело скрываемой за маской попранной невинности.

— Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания общаться с большинством из этих людей! Но среди них все же отыщется несколько порядочных, с которыми я готов беседовать: это такие вполне достойные люди, как Папен и Нейрат. Но как можно позволить себе высокомерно решать за нас, кому с кем общаться! Прошу вас не забывать, что у нас за плечами солидные культурные традиции. И то, что совершил Гитлер — преступление против нашей культуры! Но не следует забывать и о том, в каком отчаянном положении мы оказались по милости союзных держав. Они обложили нас со всех сторон — они же буквально удушили нас! Попытайтесь себе представить, что же пришлось вынести немецкому народу, носителю таких культурных традиций, чтобы попасться на удочку демагогу типа Гитлера! Попытайтесь представить себе: народ, со времен раннего Средневековья флагман европейской культуры, подаривший миру таких личностей, как Гете, Шиллер, Кант, Бетховен — выдающихся личностей во всех областях — в музыке, литературе, искусстве, философии…

— А разве французы внесли меньший вклад в культуру? — вставил я.

— Ах, французы, французы! — презрительно воскликнул Шахт. — На уровне крохотного королевского двора — вероятно! Но и здесь чувствуется влияние Германии! Вы только задумайтесь, что должно было выпасть на долю такого культурного народа, как наш, чтобы он погрузился в такое беспросветное отчаяние. Подумайте и о том, каким дьяволом должен быть этот человек, чтобы, воспользовавшись этим беспросветным отчаянием, втереться этому народу в доверие и так преступно этим доверием злоупотребить.

Не беспокойтесь, у меня есть что сказать по этому поводу. А ведь немецкий народ был готов на все ради мира! И нужно было нам не так уж и много. Единственное, что нам было нужно, так это возможность вывозить свои товары, торговать, чтобы хоть как-то свести концы с концами…

— Вы имеете в виду Веймарскую республику?

— Да, разумеется. И на любые наши просьбы, даже на самые, казалось бы, невинные, союзники отвечали своим непреклонным «нет»! Мы требовали одну-две колонии, хоть что-то, что позволило бы вести торговлю, — исключено! Мы требовали создания торговой организации, союза с Австрией и Чехословакией — нет! Мы апеллировали к тому, что подавляющее большинство населения Австрии за союз с Германией. Они сказали — нет, исключено!

А когда у власти оказывается такой бандит, как Гитлер, — вот тогда да! Можно! Тогда — милости просим! Хочешь Австрию? Да забирай ее всю! Хочешь ремилитаризации Рейнской области — ради Бога! Бери себе и Судеты! И всю Чехословакию в придачу! Бери все, что пожелаешь, — мы и слова не скажем.

До Мюнхенского соглашения Гитлер и мечтать не мог о том, чтобы взять да присовокупить Судеты к Рейху. Все, на что он мог рассчитывать, это, может быть, на чуточку автономии для Судетской области. А потом эти два дурака Даладье с Чемберленом сунули ему в лапы все без остатка. Почему же они в таком случае не продемонстрировали и десятой доли подобной щедрости по отношению к Веймарской республике? Почему пожалели для нее каких-то жалких крох? А за то, что я во избежание катастрофы, презрев рамки Версальского договора, попытался обеспечить Германии определенную экономическую стабильность, за то, что саботировал ее милитаризацию, и за то, что я, в конце концов, попытался убрать этого недоумка — за это союзнички меня упрятали в эту тюрьму как преступника!