Альберт все не идет и не придет, и, чтобы отомстить Альберту, он начал повторять это гадкое слово и повторял его до тех пор, пока оно наконец не зазвучало в устах Альберта.

Думать об отце было очень грустно: убитый где-то на чужбине, молодой, слишком молодой человек, улыбающийся, с трубкой во рту, он ни за что не смог бы произнести это слово.

Капеллан вздрогнул, когда Мартин сказал ему это слово на исповеди. Сказал нерешительно, весь покраснев, чтобы как-то освободиться от этого слова, которое они с Брилахом не решались повторить даже с глазу на глаз. Бледное лицо молодого священника передернулось, капеллан скорчился, будто переломленный. С невыразимой печалью покачал он головой – не так, как человек, который хочет сказать «не надо», не так, как человек, который удивлен, а просто как человек, который еле держится на ногах и вот-вот упадет.

От лилового занавеса печальное лицо капеллана казалось призрачным, как у великомученика, он вздохнул и потребовал, чтобы Мартин все рассказал ему, и заговорил о мельничных жерновах; эти жернова привязывают на шею тому, кто соблазнит ребенка; потом он отпустил Мартина и попросил, только попросил, а не наложил покаяние, каждый день читать по три раза «Отче наш» и три раза «Богородице Дево, радуйся», чтобы вытравить из себя это гадкое слово. И сейчас, сидя на ограде, Мартин трижды про себя повторил эти молитвы. Он больше не смотрел на проносившиеся машины; пожалуйста, пусть Альбертов «мерседес» проезжает мимо. Он молился медленно, с полузакрытыми глазами и при этом думал о мельничных жерновах. Мельничный жернов был привязан к шее Лео, и Лео тонул, шел ко дну, все глубже и глубже сквозь синевато-зеленую темень моря, а мимо проплывали диковинные, все более диковинные рыбы. Обломки погибших кораблей, водоросли, ил, морские чудища, и Лео шел ко дну, увлекаемый тяжестью жернова. Не на шее у матери Брилаха был этот жернов, а у Лео, у того самого Лео, который издевался над Вильмой, грозил ей щипцами, бил ее по пальчикам длинной пилкой для ногтей, у Лео, чей рот был просто создан для этого слова.

Мартин в последний раз прочитал «Отче наш», встал и вошел в «Атриум». Тут он испугался: прогульщица стояла у дверей и беседовала с билетером. Билетер говорил ей:

– Сейчас, детка, сейчас, через несколько минут начнется. Ты ведь уже из школы?

И прогульщица немедля изрекла ясную, отчетливую и потрясающую ложь:

– Да.

– А домой тебе не надо?

– Нет, мама на работе.

– А отец?

– Отец погиб.

– Предъяви билет.

Она протянула билет – зелененькую бумажку, а у входа красовалась афиша, и на ней, наискось через лиловый живот женщины, тянулась надпись: «Сеанс для детей». Когда прогульщица скрылась, Мартин подошел ближе и нерешительно остановился возле кассы. В стеклянной будке сидела женщина с темными волосами и что-то читала. Потом подняла на него глаза и улыбнулась, но он не ответил на ее улыбку. Улыбка не понравилась ему – что-то в ней напоминало слово, которое мать Брилаха сказала кондитеру. Кассирша опять уткнулась в книгу, а он внимательно рассматривал ее белоснежный пробор и иссиня-черные волосы, потом она опять подняла глаза, приоткрыла окошечко и спросила:

– Что тебе нужно?

– Начало скоро? – тихо спросил он.

– В два, – сказала она и взглянула на часы, висевшие за ее спиной. – Через пять минут. Пойдешь?

– Да, – ответил он и тут же вспомнил, что как раз эту картину он предлагал Брилаху посмотреть в понедельник.

Кассирша улыбнулась, потрогала зеленый, желтый и синий валик с билетами и спросила:

– Какой ряд?

Он расстегнул кармашек, достал деньги, сказал:

– Десятый ряд, – и подумал, что неплохо заставить Альберта подождать, и что неплохо посидеть одному в темноте, и что наконец в понедельник можно с Брилахом посмотреть другую картину.

Кассирша оторвала билетик от желтой катушки и подгребла деньги к себе.

Билетер встретил его суровым взглядом.

– А ты уже был в школе? – спросил он.

– Да, – ответил он и тут же, не дожидаясь второго и третьего вопроса, добавил: – Мать у меня уехала, а отец погиб.

Билетер ничего не сказал, оторвал от билета контроль и впустил его. Только очутившись за тяжелой портьерой, Мартин сообразил, до чего глуп билетер. Неужели он не знает, что мальчики и девочки учатся отдельно и что он не мог прийти из школы одновременно с этой прогульщицей.

Было темно. Девушка-контролер взяла его за руку и провела на середину зала. У девушки была прохладная и легкая рука, и когда его глаза свыклись с темнотой, он увидел, что в зале почти пусто: лишь в первых и последних рядах сидело по нескольку человек, а средние ряды пустовали, здесь был только он. Прогульщица сидела впереди, между двумя молодыми людьми, ее голова с черными растрепанными волосами чуть виднелась над спинкой кресла.

Он внимательно просмотрел рекламу гуталина: лилипутики-конькобежцы шныряли по ослепительным ботинкам великана. В руках у них хоккейные клюшки, только вместо обычных загогулин внизу приделаны сапожные щетки, и ботинки великана сверкали все ярче и ярче, и чей-то голос произнес:

– Если бы Гулливер употреблял Блеск, у него всегда были бы такие ботинки.

Начался новый рекламный фильм: женщины играли в теннис, гарцевали на конях, управляли самолетами, разгуливали в живописных парках, плыли по зеркальной глади моря, катались на автомашинах, велосипедах, мотороллерах, упражнялись на брусьях и турниках, метали диск – и все они улыбались, улыбались чему-то, и, наконец, улыбающаяся женщина, сияя, сказала присутствующим в зале, что ее радует большая темно-зеленая коробка с белым крестиком и надписью на крышке «Офелия».

Мартин скучал. Началась основная картина, но скука не прошла. На экране пили вино и служили мессу, потом распахнулись ворота парка, и мужчина в зеленом сюртуке, зеленой шляпе и зеленых гетрах поскакал по просеке. В конце просеки стояла женщина в лиловом платье с золотым воротничком, женщина из «Сеанса для детей». Мужчина соскочил с седла, поцеловал женщину, а женщина ему сказала: «Я буду за тебя молиться, береги себя». Еще поцелуй, и вот уже женщина из «Сеанса для детей», плача, смотрит вслед мужчине, беззаботно скачущему прочь. Трубят охотничьи рога на горизонте, и мужчина в зеленой шляпе, зеленых гетрах и зеленом сюртуке мчится на фоне синего неба по другой просеке.

Мартин умирал от скуки: он зевал в темноте, его донимал голод, он закрыл глаза и читал «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся», потом задремал и увидел во сне, как Лео с жерновом на шее идет ко дну – бездонная глубина моря, и лицо у Лео такое, каким он никогда его не видел. Лицо у него печальное, и он погружается все глубже и глубже в зеленый мрак, и стаи морских чудовищ удивленно пялятся на него.

Он проснулся от крика, испугался, не сразу сообразил в темноте что к чему и чуть сам не закричал. Но постепенно картина становилась яснее: зеленый мужчина катался по земле с каким-то оборванцем, оборванец победил, зеленый так и остался на земле, оборванец же вскочил в седло, стал нахлестывать лошадь благородных кровей и с дьявольским хохотом ускакал прочь, хотя лошадь то и дело вставала на дыбы.