лишь в том случае, если они причастны к трансценденции.

Комната, исполняющая желания, – это своего рода священная гора или культовая башня, сакральный центр. «Дорога, ведущая в центр, – “трудная дорога” (durohana), – пишет Элиаде. – Дорога эта изнурительна, полна опасностей, ибо по сути своей она является переходом от мирского к сакральному; от эфемерного и иллюзорного к реальности и вечности; от смерти к жизни; от человека к божеству». («Миф о вечном возвращении»).

В «Солярисе» Крис переживает катарсис, неожиданно для себя постигая, что реально-космическое измерение обретается внутри человека. В «Ностальгии» пиком инициационного перехода становится медитация со свечой, когда обряд жертвоприношения выводит во вневременность. Посредством смерти-сатори Горчаков посвящается в союз нового качества. В «Жертвоприношении» инициационным действом становится соитие с ведьмой, вослед чему приносится жертва.

То, что любимый герой Тарковского всегда смотрит назад, – бросающаяся в глаза деталь. Все влечет его к замедлению инерционного темпа, ибо вертикаль движения – не впереди, но далеко позади. Современный человек, этот истинный хронофаг, пожиратель профанного времени и пространств, подражая сменяющимся «культурным» образцам (непрерывно морально деградирующим, ибо идеалы они черпают из эмпирики опыта), поддается пению сирен новизны. Герой Тарковского, напротив, подражает некоему сакральному своему предку.

Ностальгия по возврату, артикулированная самим Тарковским и его героями множество раз, есть выражение тяги особого рода – тяги в направлении времени своего личного кайроса.

«У нас нет оснований для того, чтобы трактовать периодическое возвращение <доисторического человека> в священное Время Начала как отказ от реального мира, бегство в мир мечты, в мир воображения, – пишет М. Элиаде. – Напротив, в этом еще раз отчетливо проявляется онтологическая одержимость – главная отличительная черта человека первобытных и древних обществ. Ведь, в конечном итоге, желание восстановить Время Начала – это желание пережить время, когда боги присутствовали на Земле, обрести сильный, свежий и чистый мир, каким он был во время оно. Это жажда священного и одновременно ностальгия по Бытию… Всем своим поведением религиозный человек провозглашает, что верит лишь в Бытие, что его участие в Бытии гарантировано ему первичным откровением, хранителем которого он является».

Едва ли можно точнее указать на происхождение той тяги к укоренению и той онтологической одержимости, которые столь очевидны в творчестве Тарковского. Ведь именно эти качества его лент приводили и приводят в кинозал зрителей, с разной степенью остроты и осознанности ощущающих в себе разрыв именно на уровне корневой системы.

Страна, которая везде и нигде (Тарковский и Новалис)

Идеал нравственности не имеет другого, более опасного соперника, нежели идеал высшей силы – полной сил жизни; это максимум варварства, и, к сожалению, в наше время культурного одичания у него слишком много последователей среди величайших слабаков. Человек благодаря этому превращается в одушевленного зверя.

Для религиозного человека всякая вещь может стать святыней.

Новалис

Меня интересует человек, в котором заключена Вселенная.

«Запечатленное время»

1

Сколь естественно, следуя этим эпиграфам из Новалиса, мы попадаем в эпицентр мира Тарковского. Следуя первому – в мир кажущихся хрупкими и слабыми его героев. Следуя второму – в мир его эстетики, ее истока.

Сталкер у Тарковского согласен считаться гнидой: «Да, я гнида, я – никто и ничто, и друзей у меня нет и быть не может, и не могу я никому ничего дать; только не отнимайте у меня единственного, что у меня есть…» Он плачет. Он имеет в виду, конечно, Зону, т. е. веру в нее, как в уникальный топос, где в каждое мгновение существует неоспоримая связь между его внутренним состоянием и невидимым разумом этого тоннеля в Неведомое. Это мистическое чувство земли, коррелятивное этической мистике, странно роднит Тарковского с одним из хорошо известных культурных психотипов: с йенскими ранними романтиками: Новалисом, братьями Шлегелями, Вакенродером, Тиком, Шлейермахером.[80] Жизнь для Новалиса познаваемо-непознаваема одновременно. Непознаваема интеллектом и познаваема сердцем.[81] «Здесь останавливается философия и должна остановиться, ибо в том именно жизнь и заключается, что не дает себя понять».[82] У Фр. Шлегеля: «Универсум нельзя ни объяснить, ни постигнуть, но только созерцать и являть в откровении». (Почти парафраз неустанных наблюдений и самонаблюдений Тарковского о том, что истина в искусстве есть не что иное, как дискретные, из ниоткуда идущие внезапные толчки откровения). И здесь же у Новалиса: «Когда сердце настолько исполнено самим собой, что, пренебрегая вещами мира сего, становится само для себя идеальным объектом, тогда и рождается религия»; то есть благоговейное касание тайной стороны вещей. Однако и само тело, в котором сердце, только кажется прахом земным, есть у него и духовно-энергетийное основание: «Есть только один храм в мире и это – человеческое тело. Дотрагиваясь до него, мы касаемся неба». Но и далее: всё, самая малая вещь, выявляет потенциальную святость для благоговейно-внимательного существа. (Древнейшее основание шаманизма).

Феномен этического эроса, этического тела, вписанного в координату мистического чувства земли-неба, равно естественно-присутствен у Новалиса и у Тарковского. «Совесть есть собственная сущность человека в полном его просветлении, небесный прачеловек», – писал автор «Учеников в Саисе». Или: «Совесть замещает на земле Бога». Наудачу приведем кое-что далее из россыпей его афоризмов, касающихся нашей темы. «Невинность – это нравственный инстинкт». «Решение философствовать есть не что иное, как требование к своему реальному Я, чтобы оно опомнилось, проснулось и стало духом. Без философии не может быть подлинно нравственного поведения, равно как без нравственного поведения – философии». «Кто предает правду – предает самого себя». «Есть лишь одна-единственная причина зла – всеобщая слабость; сама эта слабость – не что иное, как ущерб нравственной чувствительности…» «Нравственное пространство Вселенной еще более неведомо и неизмеримо, чем пространство небес». Это прямой прицел в космологию «Соляриса». «Стыд, быть может, есть ощущение профанации. Дружба, любовь и благоговение должны бы проявлять себя тайно…» «Человек по-настоящему нравственный – поэт». Всё это интимно близко мировоззрению автора «Соляриса» и «Зеркала», включая знаменитую тезу Криса Кельвина «Стыд – вот чувство, которое спасет человечество» или афоризм Бертона «Познание только тогда истинно, когда нравственно» (почти буквальное повторение главного тезиса православной гносеологии, где слово «нравственно» следовало бы уточнить словом «любовь»; но это и делает, собственно режиссер рассказом о чуде вочеловечения Хари).

Последнее особенно важно. По Новалису (равно и по Тарковскому), сам исток поэтического пронизан космически-этическим ферментом. Но что есть для него поэтическое и поэзия? С одной стороны, это космически-сакральная энергия сущего, с другой же – сама сердцевина реального. Само основание человеческого космоса (а иной нам и не дан) этично. Оттого-то и подлинная поэзия не есть эстетика,